Кэрри сказала ему, что должна вернуться домой самое позднее в одиннадцать тридцать, а то мама будет беспокоиться. Она добавила, что не хочет портить ему вечер, но будет нехорошо заставлять маму волноваться.
Тогда Томми предложил заехать после бала в «Келли фрут», где можно перехватить пива и гамбургеров: все остальные собирались либо в Вестоувер, либо в Льюистон, так что они будут там скорее всего одни. По словам Томми, она прямо лицом посветлела и сказала, что это, мол, будет замечательно. Просто замечательно.
И это девушка, которую упорно называют не иначе как чудовищем! Я хочу, чтобы вы твердо усвоили: девушка, которая чтобы не беспокоилась мама, после единственного в ее жизни школьного бала соглашается на гамбургер и пиво…
Первое, что поразило Кэрри, когда они вошли в зал, это Великолепие. Не «великолепие», а именно с большой буквы. Прекрасные силуэты в шифоне, кружевах, шелке и сатине, шелестящие вокруг. Сам воздух был пронизан запахом цветов. Девушки в туфлях на каблуках, в платьях до пола, с низкими вырезами на спине и на груди. Ослепительно белые смокинги, камербанды, начищенные до блеска черные ботинки…
Несколько пар — пока еще не много — кружились в неярком освещении по залу, словно бестелесные призраки. Ей даже не хотелось думать о них как об одноклассниках — пусть лучше это будут прекрасные незнакомцы.
Томми твердо поддерживал ее под локоть.
— Панно хорошо вышло, — сказал он.
— Да, — слабым голосом согласилась Кэрри.
Свет оранжевых ламп наверху окрасил панно нежными неземными тонами. Гондольер застыл, лениво облокотившись о румпель, всполохами цвета разлился вокруг закат, и, словно переговариваясь, стояли над водами канала дома, Кэрри вдруг поняла, что это мгновение, такое ясное и четкое, останется у нее в памяти навсегда.
Вряд ли все остальные, подумалось ей, ощущают то же самое: им это не впервой, — но даже Джордж умолк на минуту, когда они остановились, оглядывая зал. Его убранство, сами люди, запах цветов, музыка, льющаяся со сцены, где группа играла смутно знакомую тему из какого-то фильма, — все это запечатлелось у Кэрри в душе, казалось, навеки, и она вдруг успокоилась. Душа ее познала покой, как будто ее расправили и отгладили утюгом.
— Я балдею, — воскликнул Джордж и потащил Фриду в центр зала, где под звучащую старомодную музыку принялся выделывать нечто похожее на джиттербаг. Кто-то заулюлюкал. Джордж, не останавливаясь, бросил на насмешника комично-свирепый взгляд и, скрестив руки, пустился вприсядку, едва не шлепнувшись задом на пол.
Кэрри улыбнулась.
— А Джордж — забавный, — сказала она.
— Конечно. Отличный парень. Тут полно хороших людей. Хочешь, пойдем сядем?
— Да, — ответила Кэрри благодарно.
Томми прошел к входу в зал и вернулся с Нормой Уотсон; по случаю бала та сделала новую прическу в виде огромного взрыва.
— Ваш столик на той стороне, — сказала она, с ног до головы ощупывая Кэрри взглядом своих ярких глаз в поисках какого-нибудь дефекта: вдруг где лямка торчит или прыщи выступили — одним словом, чего угодно, о чем можно будет рассказать у дверей, когда она туда вернется. — У тебя просто замечательное платье, Кэрри. Где ты его купила?
По пути вокруг площадки для танцев к столику Кэрри рассказывала ей о своем платье. От Нормы пахло мылом, духами и фруктовой жевательной резинкой.
У столика стояли два складных кресла, увитые лентами из все той же гофрированной бумаги. Столик тоже был накрыт бумагой — школьные цвета. На бумажной скатерти стояла бутылка из-под вина с воткнутой свечой и две бумажные гондолы с жареными орешками.
— Я просто не могу прийти в себя, — продолжала Норма. — Ты ну прямо совсем другая стала! — Она мельком взглянула Кэрри в лицо, и почему-то ей стало немного не по себе. — Ты буквально светишься! В чем тут секрет?
— Я — тайная любовница Дона Маклина, — ответила Кэрри.
Томми прыснул, но тут же умолк. Улыбка у Нормы вдруг застыла, и Кэрри сама удивилась своему остроумию и смелости. Вот как люди выглядят, когда подшучивают над ними — будто пчела в зад ужалила. Кэрри решила, что ей нравится, когда Норма так выглядит — пусть даже это определенно не по-христиански.
— Ну, ладно, мне пора, — сказала Норма. — Правда, здорово все, Томми, а? — Улыбка стала сочувствующей. — А как бы здорово было, если бы…
— Я весь просто потом обливаюсь от восторга, — перебил ее Томми деревянным тоном.
Норма удалилась с недоуменной кислой улыбкой. Все пошло не так, как она предполагала. Кэрри словно подменили…
Томми усмехнулся и спросил:
— Хочешь потанцевать?
Она не умела, но признаваться в этом сейчас не хотелось.
— Давай немного посидим.
Когда Томми усаживал ее, Кэрри заметила свечу и попросила ее зажечь. Томми зажег свечу, и их глаза встретились; он чуть наклонился и прикоснулся к ее руке. А музыка все играла и играла.
Из книги «Взорванная тень» (стр. 133 — 134):
Возможно, когда-нибудь, когда тема самой Кэрри приобретет более академический характер, кто-нибудь займется серьезным изучением ее матери.
Не исключено, что я займусь этим сам — хотя бы ради того, чтобы составить родословное дерево семейства Бригхемов. Было бы крайне интересно узнать, не происходило ли в этой семье чего-нибудь странного два или три поколения назад.
И разумеется, остается вопрос: почему Кэрри вернулась в ночь выпускного бала домой. Трудно сейчас сказать, в какой степени ее поведение к тому времени подчинялось рассудку. Возможно, она искала прощения, а возможно, у нее была только одна цель — убить мать. В любом случае факты, похоже, говорят о том, что Маргарет Уайт ее ждала…
В доме — ни звука.
Она ушла.
На ночь глядя.
Ушла.
Маргарет Уайт медленно прошла из своей спальни в гостиную. Сначала кровь и грязные фантазии, что насылает вместе с кровью дьявол. Затем эта адская сила, которой наделил ее все тот же дьявол. И случилось это, разумеется, когда настало время кровотечений. О, уж она-то знает, что такое Дьявольская Сила: с ее бабкой было то же самое. Случалось, она разжигала камин, даже не вставая с кресла-качалки у окна, и глаза у нее при этом
(ворожеи не оставляй в живых)
горели вроде как колдовским огнем. А иногда, за ужином, на столе вдруг начинала бешено крутиться сахарница. Когда это случалось, бабка смеялась как ненормальная, пускала слюни и, состроив знак Дурного Глаза, размахивала руками. Временами бабка вдруг начинала дышать, высунув язык, как собака в жаркий день, и когда она, совершенно выжив из ума, умерла в возрасте шестидесяти шести лет, Кэрри не исполнилось еще и года. Спустя недели четыре после похорон, Маргарет зашла как-то в спальню и увидела, что ее ребенок, весело смеясь и пуская пузыри, играет с молочной бутылочкой, висящей ни на чем у нее над головой.