Что он рассказал ей?
— Как бы там ни было, — не встречаясь с ним глазами, продолжила она, — ты заставил меня задуматься о моем первом воспоминании.
Она поднялась на ноги, и ветер тут же принялся трепать ее волосы.
— И?
— Бримстоун. — В ее голосе тоска и любовь. Она грустно улыбнулась. — Мои первые воспоминания — это Бримстоун. Я сижу на полу позади его стола, играя с его хвостом.
Играя с его хвостом?!
Это никак не вязалось с представлением Акивы о чародее, которое создалось под натиском глубочайшей муки, иссушающую его душу, въевшейся в нее, как клеймо.
— Бримстоун, — произнес Акива с горечью. — Он был добр к тебе?
Кару вложила в ответ всю свою страсть. Окруженная потоком синих волос, глядя на него тоскующими глазами, она сказала:
— Всегда. Что бы ты там не думал о химерах, ты не имеешь ни малейшего представления о том какой на самом деле Бримстоун.
— А разве не может быть такого, — сказал он мягко, — что это ты по-настоящему его не знаешь?
— Что? — Спросила она. — И чего именно я не знаю?
— Его магия, для начала. — Продолжил Акива. — Твои желания. Ты знаешь откуда они берутся?
— Откуда берутся?
— Кару, всё имеет свою цену. Магия не дается просто так. Её цена — боль.
Боль.
От слов Акивы Кару стало нехорошо. Ей вспомнилось каждое легкомысленно загаданное желание. Ну почему Бримстоун ничего не объяснил? Правда возымела бы куда больший эффект, чем все его неодобрительные взгляды. Знай она правду, никогда бы ничего не загадывала.
— Взяв что-то у вселенной, обязательно нужно что-то отдавать взамен, — сказал Акива.
— Да, но… почему боль? Разве нельзя поделиться чем-нибудь другим? Радостью, например.
— Так всё поддерживается в равновесии. Если бы всё доставалось легко и просто, то в этом не было бы никакого смысла.
— Ты правда считаешь, что радость легче достается чем боль? Чего в твоей жизни было больше? — Спросила она Акиву.
Он долго смотрел на неё.
— Хороший вопрос. Но не я всё это придумал.
— А кто?
— Мой народ верит, что это были светочи. Сколько разных видов химер столько и мифов об этом.
— Так… ладно, но кто испытывает боль? Он сам? — Спросила Кару с волнением.
На что Акива ответил:
— Нет, Кару. Эта боль не его.
Он произнес, четко выделяя каждое слово, и его ответ породил новый вопрос, тяжело нависший в воздухе: Кому приходилось страдать за желания?
Она почувствовала тошноту, вспомнила тела, лежавшие на столах. Нет. Это должно означать что-то совершенно другое. Она знала Бримстоуна, ведь знала же? Конечно, она почти ничего не знала о нем… но точно знала, какой он, доверяла ему, а не этому ангелу.
Прочистив горло, она сказала.
— Я тебе не верю.
На что он очень осторожно спросил её.
— Кару, какие поручения ты для него выполняла?
Она уже было открыла рот, чтобы ответить, но потом передумала. Ее начала медленно накрывать волна понимания, которую тут же захотелось прогнать. Зубы: одна из величайших загадок её жизни. Зубы, плоскогубцы, смерть. Те русские девушки с окровавленными ртами. Зная о торговле Бримстоуна, Кару была убеждена, что зубы ему были нужны для чего-то очень важного, и что боль это — просто печальное и неизбежное следствие этого. Но… что если сама боль и была целью всего этого? Что, если именно так Бримстоун расплачивался за своё всесилие, за желания, за всё?
— Нет, не может быть, — сказала она, помотав головой, но уверенность уже оставила её.
Немного погодя, когда она с собора шагнула обратно в воздух, всё удовольствие от полета исчезло.
"Чьей болью было уплачено за это?" — Думала она.
Они отправились в чайную на Нерудова, шагая по дороге, ведущей вниз от замка. Акива поведал ей о своем мире: империи и цивилизации, периоде расцвета и кровавой расправе над серафимами, захваченных городах, выжженных землях, разрушенных стенах, осадах и детях, умирающих от голода первыми — родители отдавали им последнюю еду, чтоб вскоре тоже погибнуть.
Он рассказал о кровопролитии и ужасе в некогда прекрасных землях:
— Древние леса вырубались для постройки кораблей и сооружения осадных орудий, или же сжигались, чтоб не стать материалом для этого.
О больших городах, полностью разрушенных, о массовых захоронениях, о предательстве.
Армии монстров, которые шли бесконечным потоком, не уменьшаясь, не останавливаясь.
Были и другие вещи — ужасающие — но он лишь вскользь упомянул о них, словно касаясь краев раны, осторожно, колеблясь, боясь почувствовать боль.
Кару слушала, широко раскрыв от ужаса глаза, жалея, что за все семнадцать лет ее жизни Бримстоун не нашел способа рассказать ей об этом. Подумав, она спросила:
— А как называется твой мир?
— Эрец, — ответил Акива, и Кару удивленно подняла брови.
— На иврите это означает "Земля". Почему наши миры называются одинаково?
— Когда-то маги считали, что миры лежат слоями, как осадочные породы или кольца деревьев, — ответил Акива.
— Понятно, — чуть нахмурившись, сказала Кару. — Маги?
— Серафимы-чародеи.
— Ты сказал "когда-то". А что они думают сейчас?
— Ничего. Химеры истребили их.
— О. — Кару сжала губы. Что можно было ответить на это? Мол — "Ну, что ж бывает". Она помолчала, подбирая слова. — Может, мы просто позаимствовали у вас название, так же, как выстроили свою религию по вашему подобию. — Бримстоун винил в этом сказки, которые люди состряпали из обрывков увиденного: "Красота приравнивается добру, рога и чешуя — злу. Все просто."
— Ты права.
Официантка за стойкой кафе таращилась на них, переводя взгляд с Акивы на Кару и обратно. Кару так и подмывало спросить, чего это вдруг она вылупилась.
— Это классика, — сказала она Акиве, пытаясь собрать воедино все услышанное и найти этому простое объяснение, — серафимы хотели управлять миром, а химеры не пожелали, чтобы ими управляли, и это автоматически сделало их злом.
Его подбородок дернулся — такая трактовка ему совсем не понравилась.
— Они были всего лишь дикарями, живущими в грязных деревнях. Мы дали им свет, письменность, инженерные изобретения…
— И я абсолютно уверенна, ничего не взяли взамен.
— Ничего неблагоразумного.
— Ага.
Сейчас Кару пожалела, что так мало времени уделяла урокам истории, иначе ей было бы гораздо легче представить себе масштабы того, о чем он рассказывал.