Дальше все было предельно просто. Внутреннее расследование. Домашний арест. Стопка чистой бумаги в палец толщиной, заботливо врученная авторучка с запасным стержнем. Обосновавшийся в коридоре, под дверью его комнаты, ряженый сержант. Телефон отключен. Жратву, правда, принесли в обед согласно распорядку, даже одарили блоком сигарет (зато свои, что лежали в комнате, исчезли, определенно на предмет проверки. Вообще Мазур без труда обнаружил, что комнату в его отсутствие весьма профессионально обшарили). Приказ-пожелание контрразведчика, высказанный столь же бюрократически сухо, был недвусмысленным: как можно более подробно и обстоятельно описать все, что Мазур делал с того момента, как отчалил на плоту из Курумана, – и до той минуты, как вышел на перрон шантарского вокзала.
Время не лимитировано – лишь бы подробнее и обстоятельнее… Как водится, на прощанье особист использовал на нем часть их всегдашнего арсенала: якобы всезнающие взгляды типа «советую-не-запираться-нам-все-известно», туманные намеки на то, что вскоре прибудет некто облеченный полномочиями, который Мазуром и «займется всерьез», а также непременное пожелание «подумать как следует». С точки зрения психиатрии все это именуется «ложная многозначительность» и служит неопровержимым симптомом иных расстройств – но тогда лишь, когда речь идет о гражданах цивильных. Для особистов же всех времен, стран и народов подобное поведение, наоборот, служит признаком их полнейшего служебного соответствия и ничего тут не поделаешь, аминь…
Эмоции пришлось временно отложить в долгий ящик – что бы Мазур ни чувствовал и какие бы слова про себя ни произносил, он был армейской косточкой, офицером от плоти и крови, а потому не собирался заламывать руки подобно истеричной гимназистке. В конце концов, во времена развитого социализма после каждого возвращения из забугорных странствий отписываться приходилось не менее обильно. Сплошь и рядом индивидуумы, подобные хмурому капитану третьего ранга, таращились на вернувшихся ничуть не дружелюбнее, словно априорно подозревали в измене, лжи и вероломстве и были уверены, что «морские дьяволы» по своей собственной инициативе проникали за рубеж, проползши на брюхе мимо погранцов, а чужих профессионалов резали ножиками опять-таки по извращенной страсти к садизму. Скромные труженики специфических профессий смолоду осознают, что их жизнь будет четко делиться на две половины – работа и отписыванье… И не стоит сваливать все на систему – по достоверной информации, на той стороне то же самое, не зря же еще полсотни лет назад там родился милейший эвфемизм «поездка в Канаду» [6] …
Словом, у него был большой опыт отписываться – укладывать самые невероятные и драматические события в косноязычные канцелярские абзацы, от которых человеку непосвященному (и посвященному, впрочем, тоже) неудержимо хочется блевать. И то, что речь на сей раз шла о нем и о жене, ничего, если подумать, не меняло: бывает, смерть лучших друзей приходится описывать корявыми оборотами, способными повергнуть нормального человека в брезгливый ужас…
Однако все это еще не означает, что дело идет легко. В особенности когда приходится подробно формулировать, почему ты посчитал целесообразным убить одну женщину, чтобы спасти другую. Или описывать, как жена собственным телом выкупала вашу свободу у трех подонков. Или объяснять, как ты решился подмогнуть одному гангстеру ограбить другого. Сразу по возвращении ему уже пришлось составлять подробный отчет, но это не меняет дела – от механического повторения на душе ничуть не легче, наоборот…
И все же он был профессионалом и потому старался, как мог. Засиделся до темноты, перенося каждую фразу на бумагу не раньше, чем обкатавши ее в уме до полной и законченной казенщины. С темнотой под окном (его комната была на первом этаже одной из серопанельных трехэтажек) обосновался часовой, расхаживавший с идиотским упрямством автомата. Обычный часовой, при автомате. Мазур мельком оскорбился – и перестал об этом думать, с головой уйдя в писанину.
Потом девчонка-сержант из офицерской столовой принесла ужин. Как и в прошлый раз, караульный пропустил ее беспрепятственно, даже не попытавшись проверить прикрытые крышками судки на предмет веревочных лестниц и напильников – вообще-то ребята-«контрики» должны прекрасно понимать, что оружием «морскому дьяволу» (а равно и средством самоубийства) может послужить практически любой бытовой предмет, начиная от авторучки и кончая электролампочкой, так что, если смотреть с этой точки зрения, у Мазура в комнате и так целый арсенал, равно пригодный и для харакири, и для ближнего боя…
Прикрыв чистым листком стопку исписанных, Мазур хмуро ждал, когда она расставит судки и уйдет. Девица что-то медлила, украдкой поглядывая на него не без почтительного ужаса – вряд ли на базе часто случались такие представления… Мазур не выдержал, поднял голову и уставился на нее вовсе уж неприязненно – и обнаружил, что она, должно быть, уже давненько, делает отчаянные гримасы, пытаясь даже шевелить носом, указывая на один из судков, с умыслом поставленный наособицу.
Мазур поднял алюминиевую крышку. Меж котлетой и стенкой судка обнаружилась туго свернутая в трубочку бумажка. Он кивнул, девица-сержант с облегченным вздохом привела мордашку в нормальный вид и покинула комнату.
Когда дверь затворилась, Мазур развернул нежданный «грипс». Две строчки машинописи в один интервал: «О всех наших делах и базарах – полное молчание. Тогда вытащим. Будешь болтать – поможем утопить. Вася Щербак».
Мазур задумчиво сжег бумажку в пепельнице. Вася Щербак – это, естественно, Кацуба, тут и гадать нечего. Хуже нет – замешаться в веселые межведомственные интриги, а с ним это, похоже, как раз и произошло. Вот и думай теперь: то ли поступать, как советуют, то ли нет…
К полуночи он покончил с писаниной. Бегло пролистал записи, чуя нараставшее беспокойство, и, отложив последний листок, уже мог с уверенностью сказать, что его тревожит.
Все это – исключительно словеса. Доказать, что он написал чистую правду, что он действительно все это пережил, решительно невозможно. Ольга на кладбище, Прохор мертв. Крест растворился на российских просторах, домик паромщика сгорел, лесные пожарники неизвестно где, полковник Бортко может заявить, что он о них в жизни не слышал, не говоря уж о том, чтобы приглашать на опознание. Обитатели «Заимки», честно глядя в глаза, могут до скончания века заверять, что видят Мазура впервые и все его россказни – следствие неумеренного потребления неразведенного спирта…
Зачем глаголевские орлы спалили домик паромщика? И что стоит за посланием Кацубы?
Так и не найдя ответов, Мазур приоткрыл дверь, отдал бумаги бдительно вскочившему со стула сержанту. Тот зачем-то взвесил пачку в руке, как ни в чем не бывало кивнул:
– Можете спать. Если понадобитесь, завтра вам сообщат.
Глупо было бы задираться с ним или задавать вопросы. Мазур вернулся в комнату, разделся и лег. Под окном тихо бродил часовой. При мазуровской выучке ничего не стоило бы обрушиться ему на голову вместе с выбитой ради экономии времени и пущей неожиданности оконной рамой – вот только зачем?