– Ну как? – повторил Ники. – Логично?
Бахрушин потушил сигарету и спросил довольно сварливо:
– Что ты хочешь услышать, Беляев? Что ты один прав, а мы тут все только интригами занимаемся?!
– Леш…
– Самое печальное, что ты на самом деле прав, – громко сказал Бахрушин, – хотя я уверен, что зря ты старался. Такие вопросы кавалерийским наскоком не решаются.
– Алексей, неужели ты думаешь, что кто-то специально работает плохо, чтобы Алина… – начал Зданович.
– Я предлагаю тему закрыть, – твердо сказал Бахрушин. – Храброва выступила. Беляев выступил. Мы послушали. Хватит. Продолжаем с того места, на котором остановились. Храброва, почему, как только речь заходит о каких-то благотворительных или праздничных мероприятиях, ты начинаешь сюсюкать и пришепетывать?! Ты что, думаешь, что так убедительнее выйдет?!
– Я не обращала внимания.
– Обрати, пожалуйста. И пусть режиссер обратит!
И на гостей пусть кто-нибудь тоже обратит хоть что-нибудь! Ты разговариваешь с гостями так, словно всю жизнь ждала, что к тебе кто-то придет, а он все не шел, а теперь явился, и это такой подарок судьбы! Ты просто вся в любви к этому гостю утопаешь, а это не правильно!
– Я пытаюсь просто… проявлять интерес.
– Следующая стадия такого интереса – это поцелуи взасос!
– Алеша, я стараюсь, чтобы гость, во-первых, чувствовал себя комфортно, во-вторых…
– Алина, стараться, чтобы гость чувствовал себя комфортно, должна Дина Африканова с восьмого канала! Ты в другой весовой категории. Тебе десять лет назад надо было стараться, а теперь уже нет!
Ники снял колено со стула и сел – словно дальнейшее его не интересовало. Зданович проводил его взглядом.
После этого обсуждение как-то быстро съехало на то, что кофе в аппаратах пить невозможно и хорошо бы сбрасываться по полтиннику на приличный, а также машины на развоз сотрудников заказывать заранее, потому что начальник координации ругается.
Бахрушин послушал-послушал и потом встал и сказал, что концерт окончен.
– Давайте по домам, ребята. Всем спасибо, все свободны.
– Маша, Маша, не забудь, у нас в холодильнике сосиски!
– Кость, так, значит, завтра “Фольксваген” ты сам пишешь?
– Вместо Брандта завтра в эфире Лена Малышева.
Света, с утра надо ее секретарше позвонить, напомнить!
– Девочки, а ей нужен грим?
– У нее свой гример!
– Кто со мной едет, я в сторону “Алексеевской”?!
– Алин, – Костя застегнул портфель и сунул в карман сигареты, – тебя подвезти или ты на машине?
– Я на машине, так что спасибо.
Он помедлил, пропуская народ, тащившийся к выходу.
– Алин, ты не думай… Беляев тут наговорил… Мы никогда…
– Я все понимаю, – сказала она телевизионным голосом и улыбнулась телевизионной улыбкой. – Новый ведущий – это всегда проблемы. Конечно, я знаю, что никто специально мне никаких козней не строит…
Строит, быстро подумал Зданович, отводя глаза от очень красивого лица. Еще как строит!
Впрочем, это не его проблемы.
Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Сами по себе они загораются очень редко. Почти никогда. Нужен некий подъемный кран, который вознесет на небосвод. Все знали, что подъемный кран Храбровой Ахмет Баширов славен и всемогущ, как эмир бухарский, и богат, как Гарун Аль Рашид.
Кто Посмеет с ним тягаться?!
А Беляев идиот. Странно, что Бахрушин этого не понимает! Вот так, при всем честном народе, взять и ляпнуть, что Храброву зажимают и подставляют!.. Это сегодня он здесь ляпнул, а завтра… Завтра где ляпнет?!
От Беляева надо избавляться, пока он не наделал дел.
Это трудно, потому что Бахрушин тащит его за собой, хотя разговоров о том, что Ольга Шелестова с шефом операторов спит, было очень много. Впрочем, говорят, что есть мужики, которые специально содержат любовников для жен. Будто так спокойнее и все под контролем.
Он, Костя, так не смог бы. Ни за что.
И, чувствуя свое глубокое внутреннее превосходство и над Бахрушиным, и над Беляевым, Костя неторопливо пошел к лифтам.
Нужно придумать, как избавиться от Беляева.
В пустом коридоре, тянувшемся вдоль всего здания, курили двое, довольно далеко, и Костя чуть приостановился, чтобы посмотреть, кто это.
Оказалось, что это Бахрушин и тот самый Беляев, будь он неладен!
Избавиться от него будет трудно. Впрочем, нет ничего невозможного.
* * *
Стена. Кажется, бетонная. Сырая.
Очень холодно. Так холодно, что стынет дыхание, превращается в пар.
Пахнет гнилью и плесенью.
Лампочка под потолком, очень слабая, не видно, что там, в углах.
Сидеть на полу нельзя, холодно. Стоять у стены тоже нельзя. Ужасно холодно.
Брезентовая раскладушка. Брезент по краям сгнил, и пружины с крючками торчат наружу. Лежать на ней долго нельзя – дужки давят на шею и поясницу, а спина как будто висит. И очень холодно! Кажется, что все внутренности свело.
От холода и голода.
Ольга все время ходила. Как маятник. Как обезьяна в клетке, которая мечется по крохотному пятачку, от решетки до решетки, а сторожа смеются и говорят, что у нее “помрачение”.
Помрачение.
Захват оказался гораздо менее зрелищным и красивым, чем в кино. Одна машина впереди. Другая, та, в которой ей померещился Масуд, сзади. Афганцы, “Калашниковы”, короткоствольные американские автоматы. Всех вышвырнули из салона, обыскали, лицом в капот, мешки на голову.
– Я не хочу, – все скулил один из мальчиков с Первого канала, – я не хочу, отстаньте от меня!..
Он скулил так по-детски и так жалобно, что очень быстро им надоел и ему дали прикладом по зубам. Он вытаращил побелевшие глаза, кровь хлынула изо рта, он захлебнулся и затих.
Потом пленных затолкали в разные машины – головой вниз, в колени, как баранов, – и долго везли.
Очень долго.
Ольга была уверена, что разогнуться больше никогда не сможет, что она умрет в этом постыдном, согнутом, нечеловеческом состоянии. Спина болела так сильно, что из глаз сами собой лились слезы, не потому, что Ольга хотела плакать, а потому, что какие-то нервы оказались переплетены между собой и теперь давили и лезли друг на друга.