Степан вышел в коридор, смутно надеясь, что не встретит Ингеборгу Аускайте — Господи, почему от этого имени у него как будто чуть холодеет в позвоночнике? — и спустился по круглой мраморной лестнице на первый этаж.

— Папа! — из разноцветной детской толпы закричал Иван.

Степан повернулся на его голос, и Иван прыгнул на него, обняв сразу и руками и ногами, повис, прижимаясь тощим тельцем, как недокормленная обезьянка. Рюкзак оттягивал назад узкие плечи, ручки-веточки, разрисованные от излишнего усердия разными чернилами, были горячими, а на мордочке сияло такое беспредельное, огромное, ни с чем не сравнимое счастье, что Степан даже зажмурился.

— Привет, — сказал он сыну и откашлялся. В горле что-то странно сместилось и мешало нормально говорить. — Сколько у нас сегодня троек?

— Ни одной! — радостно проорал Иван, продолжая висеть на нем, даже руки перехватил, чтобы было удобнее. — Пять по математике и пять с минусом по английскому!

— Примите мои поздравления. — Иногда, в минуты большой нежности, Степан почему-то называл Ивана на вы. — Ну что? Поехали?

Как Гулливер в стране лилипутов, он осторожно двинулся в сторону входной двери, зорко глядя себе под ноги и стараясь никого не раздавить.

— Пока, Иван! — закричал кто-то из лилипутов.

— Пока! — важно проговорил в ответ Иван. Двумя руками он держался за Степанову ладонь. На лице у него установилось выражение спокойного удовлетворения и полного довольства жизнью.

На школьном дворе, полном вечернего солнца, разнородной ребятни и едва пробивающейся зелени, Иван впал в буйство, игогокнул, перебирая ногами от нетерпения, и заскакал вокруг Степана. Рюкзак подпрыгивал и колотил по плоской спине.

— А где наша машина, пап?

— А черт ее знает. За углом. Я еле место нашел, чтобы ее поставить.

— Ура-а-а-а!! — закричал Иван в новом приливе восторга.

Вечер удался на славу. Отец заехал за ним сам, а не прислал ненавистную Клару Ильиничну, и не сидел в машине с мрачным и недовольным лицом, а поджидал его в вестибюле, и до машины, оказывается, еще надо идти, а это такое счастье — скакать вокруг папы после долгого школьного дня и чувствовать полную свободу и знать, что отец никуда не денется, что он в хорошем настроении, что впереди у них еще целый вечер вдвоем и надо только хорошо себя вести, чтобы ничем не рассердить его.

— Как ты считаешь, Иван, — сказал отец у него за спиной задумчиво, — может, нам заехать куда-нибудь поесть да и поехать в луга, гусей смотреть? Правда, вечер уже, конечно…

У Ивана от счастья перехватило дыхание, и он моментально сбился со своего кавалерийского галопа. Он пристроился к Степану, взял его за руку и заныл, преданно заглядывая в глаза:

— Ничего, что вечер, папочка! Поедем, пожалуйста! А, пап? Это ты здорово придумал! Можно даже и не есть. Я совсем не хочу есть, только поедем, пап?

Степан сверху посмотрел на него и согласился:

— Можно не есть. — От голода у него в желудке как будто урчал небольшой моторчик. — Заедем в «Ростикс», возьмем с собой курицу, салат и воды. А, Иван?

— Здорово, пап! — Он был не в силах сдержаться и потому притоптывал и подпрыгивал на месте, опасаясь сделать что-нибудь не то, что заставило бы отца передумать или отложить поездку.

— Залезай! — Степан распахнул дверь в нагретое солнышком кожаное нутро «тойоты», и пока сын пыхтя лез внутрь, стащил с него рюкзак.

Кажется, это правильно придумано — поехать в луга. Ничего не случится, если он два часа пробудет с Иваном. А мобильный он сейчас выключит. Он не даст Леночке испортить им неожиданный праздник.

Какое странное и волнующее имя — Ингеборга.

И почему у нее акцент, если она родилась в Москве?

* * *

Она своими глазами видела, с каким восторгом Иван бросился к своему хаму-папаше, как повис на нем, как запрыгал вокруг, словно щенок, отставший от знакомой ноги и после нескольких секунд вселенского отчаяния вновь углядевший в толпе хозяина. Она никак не ожидала, что папаша может вызывать у собственного сына такие сильные — а главное, явно положительные! — эмоции.

Почему-то она не могла оторвать от них глаз и, чтобы видеть их подольше, зашла в учительскую на первом этаже и смотрела, как они идут по двору — очень большой и грузный мужчина и маленький худенький мальчик. И даже по Ивановой спине было совершенно понятно, как безудержно он счастлив.

— Странная пара, вы не находите?

Ингеборга оглянулась.

Историк Валерий Владимирович стоял у нее за спиной и тоже смотрел во двор. Иван с родителем были уже у самой решетки.

— Пожалуй, — согласилась Ингеборга осторожно. Она не очень поняла, что имелось в виду. — Мальчик такой нежный, такой… — она поискала слово, — ранимый, а отец прямо-таки железобетонный.

— Как все, кто умеет делать деньги. — Валерий Владимирович сказал это с оттенком легкой грусти и некоторого презрения, так что сразу стало понятно, умение делать деньги в его шкале ценностей занимает самое последнее место.

Парочка, за которой она наблюдала — Степанов-отец и Степанов-сын, — уже скрылась из виду, и Ингеборга от окна отошла.

— Зачем я его вызывала? — рассеянно спросила она сама у себя и очень удивилась, когда ей почему-то ответил Валерий Владимирович:

— Наверное, затем, чтобы поговорить?

Он обошел стол и сел напротив, улыбаясь доброй улыбкой.

— Вот именно, — сказала Ингеборга и задумчиво покрутила тяжелый хрустальный стакан для карандашей. Стакан приятно холодил ей ладонь и разбрызгивал по темным стенам вечернее солнце. — Я собиралась с ним поговорить, но совсем не учла того, что он совершенно не собирался говорить со мной.

— Мы часто делаем нечто, о чем потом жалеем, — философски заметил Валерий Владимирович и моментально понял, что сказано это было как-то совсем некстати и Ингеборга непонимающе смотрит на него яркими немигающими глазами.

Эти глаза его смущали. В ее присутствии ему хотелось казаться умным, образованным, тонким, не таким, как все, и от излишнего усердия он часто говорил невпопад — вот как сейчас.

— Я совсем не жалею, что пригласила его, — проговорила Ингеборга четко, как на уроке, и ему почудилось раздражение в ее голосе, — просто я не умею… пока еще не умею находить правильный тон в общении с такими людьми.