— Когда она развелась со мной и оставила мне сына, я оформил сто тысяч бумаг. Или двести. Мама на этом настаивала. Ее тоже этот вопрос… волновал. Моя бывшая жена не имеет на Ивана никаких прав. Все запротоколировано, задокументировано, скреплено печатями и штампами. Я ухлопал на это кучу денег. Леночка… Короче, это только мой ребенок, и больше ничей.

Он вдруг засмеялся, и Ингеборга взглянула на него с изумлением. У него были очень белые зубы, приятный смех и множество мелких морщин у глаз и рта.

— Но это просто замечательно, Инга Арнольдовна, что вам есть дело до Ивана и нет никакого дела до моей бывшей жены!

Ингеборга покраснела так, как будто в лицо ей брызнули настойкой жгучего перца. Даже слезы на глазах выступили.

— Я совсем не имела в виду…

Он перестал смеяться и тяжелой лапой обнял ее голову. И на секунду прижал лицом к своему плечу.

Лапа была теплой и жесткой, а плечо под клетчатой рубахой «Рибок» — широким и твердым. От него пахло тонким и горьким одеколоном, чистой кожей, свежевыглаженной шерстью рубахи и еще — совсем чуть-чуть — кухней. Должно быть, он делал что-то на этой самой кухне, когда она позвонила…

Ингеборга совершенно расслабилась, глубоко вдыхая его запах, совсем незнакомый и неожиданно близкий, и даже потянулась, чтобы обнять его, но тут он опустил свою лапу и отстранился.

Она моментально и сильно расстроилась, что ей нельзя его потрогать, и даже потянулась за его рукой, которая больше не держала ее, и пришла в себя, только наткнувшись на его странный, то ли удивленный, то ли испуганный взгляд.

Что это такое? Почему она собирается его обнимать и расстраивается от того, что не может этого сделать?

Ей следует немедленно взять себя в руки и выгнать на свет из темного угла прибалтийский здравый смысл, чтобы он наконец принял участие в ее жизни и взял на себя решение хоть каких-нибудь проблем!

— Инга Арнольдовна, а вы поедете с нами или останетесь? — Иван раскачивался на перекладине вниз головой, зацепившись ногами. Капюшон болтался у него за головой, как парашют.

Вот именно. Ей тоже очень хотелось бы знать, поедет она с ними или останется доглаживать свое белье.

Еще три часа сначала туда-сюда, а потом сюда-туда.

— Я думаю, что не поеду, Иван, — начала было Ингеборга, — сегодня суббота, и ты вполне…

— Не выдумывайте, — попросил Павел Степанов негромко, — ваш кавалер вряд ли сегодня еще раз нагрянет. Лучше съездите с нами в Архангельское. Мы как раз собирались.

Он врал. Ни в какое Архангельское они не собирались.

Больше того, он мечтал только об одном — полежать на диване в тишине и покое собственной квартиры, и чтобы на это время его драгоценный ребенок куда-нибудь испарился.

— Я не знаю, — растерялась Ингеборга, ненавидя себя за тон барышни, которая ломается, перед тем как согласиться. — Я не готова. У меня масса дел на сегодня…

— Да наплевать, — сказал он грубо, — поедемте.

— Инга Арнольдовна!.. — завопил Иван умоляюще. — Пожалуйста!

— Да, — согласилась Ингеборга, — хорошо. Спасибо за приглашение.

Господи, почему она не может хорошим субботним днем съездить в Архангельское, даже если ее и приглашает Павел Степанов, на которого она пять минут назад чуть было не бросилась с объятиями! Хорошо, что он отступил, вовремя почуяв опасность.

Степан понимал ее колебания так же хорошо, как если бы они были написаны крупными буквами у нее на лбу, подобно киношным субтитрам.

Зачем он ее трогал?! Дернул его черт ее трогать!

Он знает теперь ее запах и знает, что у нее теплые атласные волосы, что ее затылок помещается у него в ладони, а щека похожа на виденный однажды в ювелирном салоне розовый жемчуг.

Да еще это дурацкое имя, от которого холодеет в спине!

Куда он ее приглашает?! Зачем он ее приглашает?! Что они будут делать до конца дня? Гулять в парке втроем, как образцовая семья в выходной день?

— Я только поднимусь надену другие туфли, — сообщила Ингеборга холодно, — вы не могли бы вернуть мне ключи, Павел Анд… Простите.

Степан полез в карман и вытащил ее ключи.

— Я хотел сказать вам спасибо, — проговорил он неловко, — это интересно, что Леночка… Мне нужно будет об этом подумать.

— Ну конечно, — согласилась Ингеборга язвительно. Как это часто бывает, теперь, когда она согласилась куда-то с ним ехать, настроение у нее в корне изменилось, и ее раздражал один его вид, — я постараюсь не задержать вас.

И она гордо прошествовала в подъезд.

Степан смотрел ей вслед со смешанным чувством удовольствия и раздражения.

Кажется, он опять прыгает в кольцо. Только на этот раз по собственной воле.

Он закурил, подошел к железной лесенке, на которой болтался Иван, обхватил его поперек живота и стащил вниз.

Иван хохотал и брыкался.

И не было и не могло быть на свете ничего лучше, чем худосочное — все ребра наперечет, — извивающееся, взбрыкивающее, дрожащее от хохота тельце его сына, которое он крепко прижимал к себе.

* * *

Ни в воскресенье, ни в понедельник Степан так и не смог разыскать Леночку. Ее загадочная вылазка в Иванову школу не столько беспокоила его, сколько приводила в недоумение.

Никаких разумных объяснений он самостоятельно, без Леночки, придумать не мог, и ему очень хотелось послушать, что она ему соврет.

В том, что она соврет, у него не было никаких сомнений.

И все-таки зачем-то ее понесло в школу, хотя она там отродясь не была, даже когда Иван в первый класс пошел! Не мог же этот придурок историк все придумать.

В понедельник, следуя неписаным законам московской весны, начались заморозки.

Ингеборга приехала, как всегда, вовремя, пряча в воротник куртки озябший и покрасневший, как у кролика, нос.

— Ужас какой-то, — пожаловалась она, — там мороз, наверное, градусов сорок.

— Или пятьдесят, — предположил Степан.

После проведенной вместе субботы он принял несколько похвальных и осторожных решений, одним из которых было разговаривать с ней как можно меньше.

Сто сорок седьмое китайское предупреждение самому себе.