Посвящается персоналу Дневной школы Палм-Бич, Ширли и директору Джеку Томпсону
Томпсон: Меня зовут доктор Томпсон, я из Беркширского медицинского центра. Сколько выстрелов вы слышали?
Кросс: Много выстрелов.
Томпсон: Как вас зовут, сэр?
Кросс: Алекс Кросс.
Томпсон: Вам трудно дышать? Чувствуете где-нибудь боль?
Кросс: Боль в груди. Как будто там плещется жидкость. Воздуха не хватает.
Томпсон: Вы знаете, что в вас стреляли? И попали?
Кросс: Да. Два раза. Он мертв? Мясник? Майкл Салливан?
Томпсон: Не знаю. Погибли несколько человек. О'кей, парни, дайте ему кислородную маску. Два больших катетера для внутривенного вливания, держать все время. Два литра физиологического раствора внутривенно. Прямо сейчас! Мы попробуем перевезти вас в больницу, мистер Кросс. Держитесь. Вы меня слышите? Вы в сознании?
Кросс: Мои дети… передайте им, что я их очень люблю.
«Я беременна, Алекс».
Все, что было той ночью, я помню совершенно четко. Помню, хотя прошло уже столько времени, столько лет! Я помню все, что тогда произошло.
Я стоял в темной спальне, обняв Марию за талию обеими руками и зарывшись подбородком в ее плечо. Мне тогда был тридцать один год, и я никогда не чувствовал себя таким счастливым.
И ничто не могло сравниться с этим счастьем — быть с Марией, с Деймиеном и Дженни.
Это случилось осенью 1993 года, миллион лет назад, как мне кажется теперь.
Время перевалило за два часа ночи, а у нашей маленькой Дженни был круп, и бедная малышка не могла уснуть, да и последние ночи тоже не спала. Мария тихонько укачивала ее, держа на руках и напевая «Ты так прекрасна», а я обнимал Марию, чуть покачивая ее.
Я тогда проснулся первым, но, как ни старался, никак не мог успокоить Дженни. На помощь мне пришла Мария и взяла у меня ребенка. Нас обоих утром ждала работа. Я расследовал дело об убийстве.
— Ты беременна? — переспросил я Марию.
— Неудачно получилось, не вовремя, да? Ты уже представил, сколько нас ждет еще болячек… Может, опять будет круп, а еще испачканные памперсы и вот такие бессонные ночи…
— Да, это мне не слишком нравится. Поздно ложиться и рано вставать. Но мне нравится наша жизнь. И мне нравится, что у нас будет еще ребенок.
Я обнял Марию и включил мобильник, болтавшийся над кроваткой Дженель. Заиграла музыка, и мы начали танцевать под мелодию «Тот, кто меня бережет».
И она улыбнулась мне — обычной своей застенчивой, слегка глуповатой улыбкой, из-за которой я в нее и влюбился в самый первый наш вечер. Мы познакомились в приемном покое «Скорой помощи» в больнице Святого Антония. Мария привезла туда одного из своих подопечных — охранника с огнестрельным ранением. Мария была социальным работником, преданным своему делу. Держалась она тогда весьма независимо и даже вызывающе, поскольку я был детективом из столичной полиции, которую все не очень-то жаловали, и она полиции не особенно доверяла. Ну а если по правде, не доверял ей и я.
Я сильнее прижал Марию к себе:
— Я счастлив. И ты это знаешь. Рад, что ты беременна. Давай отметим это. Сейчас принесу шампанское.
— Тебе нравится быть большим папочкой, да?
— Нравится. Не знаю точно почему, но просто нравится.
— Тебе нравятся дети, вопящие посреди ночи?
— Ну это быстро пройдет. Так ведь, Дженель? Слышишь, юная леди, я ведь с тобой разговариваю.
Мария отвернулась от плачущей малышки и нежно поцеловала меня. Губы у нее были мягкие, зовущие. Мне нравилось, как она меня целует — в любое время, в любом месте.
В конце концов она выскользнула из моих объятий.
— Иди в постель, Алекс. Нет смысла нам обоим с ней сидеть. Поспи и за меня тоже.
И только тут я заметил в спальне еще кое-что и рассмеялся, просто не смог удержаться.
— Чего это ты смеешься? — улыбнувшись, спросила Мария.
Я ткнул пальцем. Три яблока — и каждое со следами детских зубов — были насажены на конечности трех мягких игрушек, разного цвета динозавриков. Полет фантазии малыша Деймиена. Наш маленький сынишка побывал в комнате своей сестрички.
Я пошел к двери, и Мария снова улыбнулась мне. И подмигнула. А потом прошептала — никогда в жизни не забуду я эти ее слова: «Я люблю тебя, Алекс. Никто никогда не будет любить тебя, как я».
Балтимор расположен в сорока милях к северу от округа Колумбия. Неподалеку от гавани, на Саут-Хай-стрит, в клубе «Святой Франциск», в тот вечер было двадцать семь посетителей — капо и рядовые гангстеры. Они играли в карты, пили граппу и кофе-эспрессо.
В клуб «Святой Франциск» не принято приходить просто так, без приглашения — на дверях висела табличка: «Вход по членским билетам». Но именно сюда вошли два длинноволосых отморозка. Они были вооружены и нагло улыбались.
Один из них, Майкл Салливан, встал в дверях. Он спокойно приветствовал присутствующих. Его товарищ, Джимми Галати по прозвищу Шляпа, оглядел зал из-под широких полей поношенной черной фетровой шляпы — такую носил Сквигги, персонаж популярного телесериала «Лаверн и Ширли». Этот клуб был обычным заведением такого рода — стулья с прямыми спинками, карточные столы, примитивный бар, деревянные панели, изъеденные жучком.
— Ну что, никакой торжественной встречи не будет? И никакого оркестра? — спросил Салливан, который, казалось, жил только для того, чтобы кого-нибудь задеть, все равно кого, задеть словом или действием. Они всегда были вдвоем — Майкл и Джимми Шляпа, с тех пор, как им стукнуло по пятнадцать и они сбежали из дому.
— Вы кто такие, черт бы вас побрал? — спросил какой-то гангстер-шестерка, поднявшись из-за шаткого карточного стола. Роста он был шести футов и пары дюймов, с иссиня-черными волосами. И весил, наверное, фунтов за двести, и к тому же явно работал с гирями, качался.
— Вот он — Мясник из Слайго. Слыхал о таком? — спросил Джимми Шляпа. — Мы из Нью-Йорка. Слыхал о таком городе, Нью-Йорке?
Закаленный в уличных схватках парень пропустил эту тираду мимо ушей, а вот мужчина постарше, в черном костюме и белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, поднял руку и медленно, намеренно четко произнес с сильным акцентом:
— И за что мы удостоились такой чести? Конечно, мы слыхали о Мяснике. А зачем вы заявились в Балтимор? Чем мы можем быть вам полезны?