— Вот как пришлось… свидеться… сынок.
Костыль мешал ей, положила на землю и вытерла глаза рукавом. Хотела улыбнуться, показывая Федору глазами на суму, но вместо улыбки безобразно искривились губы, и частые слезы, задерживаясь в ложбинках морщин, покатились на грязные концы платка.
Стыд, жалость, любовь к матери, спутавшись в клубок, не давали Федору говорить, он судорожно раскрывал рот и поводил плечами.
— Работаешь? — спросила мать, прерывая тягостное молчание.
— Работаю… — выдавил из себя Федор.
— Хозяин-то как? Добрый?
— Пойдем в хату. Вечером поговорим.
— Как же я, такая-то?.. — мать испуганно засуетилась.
— Пойдем, какая есть.
Хозяйка встретила их у крыльца.
— Куда ты ее ведешь? Нечего давать, милая! Иди с богом.
— Это моя мать… — глухо сказал Федор.
Хозяйка, нагло усмехаясь, оглядела ежившуюся женщину с ног до головы и молча пошла в дом.
— Марья Федоровна, покормите мамашу. С дороги пристала… — заискивающе попросил Федор.
Хозяйка высунула в дверь рассерженное лицо:
— Двадцать обедов, что ль, собирать?.. Небось, не помрет и до вечера! С рабочими и повечеряет!
Резко хлопнула дверь, в открытое окно доносился негодующий голос:
— Навязались на мою шею, чорты́… Старцев понавел полон двор. Чтоб ты выздох, проклятый! Взяли дармоеда на свой грех!..
— Пойдем ко мне, под сарай, — багровея, прошептал Федор.
IX
Смерклось. Тишиной сковалось гумно. Рабочие пришли вечерять в дом. В кухне накрыли три стола. За одним сидели — хозяин с женой, машинист, кое-кто из рабочих и в самом конце стола Федор с матерью.
Захар Денисович вяло хлебал жидкую кашу и, поглядывая кругом, морщился: больно уж много съедают рабочие — что ни день, то пуд печеного хлеба, жрут, будто на поминках.
Машинист угрюмо молчал, ему нездоровилось. Фрол-зубарь смачно жевал, двигая ушами, и болтал без умолку:
— Ну, как, дорогой хозяин, доволен работой?
— Доволен, доволен. И чему доволен?.. — гнусавил Захар Денисович. — Молотьбы пропасть, а рабочие по нонешним годам вовсе не такие, как до войны были. Усердия нету, вот оно что! Взять вот хоть бы мово Федьку — жрать-то он мужичок, а работать мальчик. Все дело на хозяине, а ему деньги плати бог знает за что.
Федор искоса глянул на мать, она заискивающе и жалко улыбалась. Хозяйка нарочно отставила подальше от нее чашку с кашей, на самый край сдвинула хлеб. Федор видел, что мать ест без хлеба и каждый раз привстает со скамьи, чтобы дотянуться ложкой до чашки.
— Работать они мальчики, — хихикая, повторил хозяин (выражение это, как видно, ему понравилось), — а уж исть мужич-ки!..
Фрол метнул взгляд на бледное лицо Федора, и губы его дрогнули.
— Это ты про кого же говоришь? — сухо спросил он.
— Вообче.
— То есть как это вообче? — Фрол отложил ложку и слег над столом. Прижмурив глаза, он упорно глядел в переносицу хозяину и сжимал и разжимал кулаки.
— Вообче про рабочих, — не замечая придирки, самодовольно проговорил Захар Денисович.
Рабочие за соседними столами, чуя назревающий скандал, перестали гомонить и прислушались.
— А если я тебе, гаду, за такие слова по едалам дам? — громко спросил Фрол.
Хозяин оробел: выпучив глаза, он молча глядел на потное и рассерженное лицо зубаря.
— Как это?.. — выхаркнул он под конец.
— Хошь попробовать?.. Так я могу!..
— Ты гляди, брат, за такие выраженья сразу в милицию!..
— Что-о-о?..
Фрол шагнул из-за стола, но машинист удержал его за руку и с силой посадил на скамью.
— Выражаться тут нечего!.. — опамятовавшись, бубнил Захар Денисович.
— Тут выражаться и нечего, а морду твою глинобитную исковырять, как пчелиный сот, вот и все!.. — гремел расходившийся зубарь. — Ты не забывай, подлюка, что это тебе не прежние права! Я на тебя плевать хочу! И ты не смей смываться над рабочими! Не я на месте этого Федора, а то давно бы из тебя душу вынул!.. Рад, что попал на мальчишку, и кочевряжишься? Знаем вас, таких-то!.. Что, прикусил язык?.. Цыц!.. Нынче исправнику не пожалишься!.. Я в Красной Армии кровь проливал, а ты смеешь над рабочим смываться?!.
— Замолчи, Фрол, ну, прошу тебя, замолчи!.. — машинист тряс рукав морщеной гимнастерки.
— Не могу!.. Душа горит!..
Хозяин присмирел и свел разговор на урожай, на осеннюю запашку. Машинист, до этого молчавший, — чтобы сгладить впечатление, произведенное скандалом, охотно поддерживал разговор. Захар Денисович неожиданно сделался ласковым и предупредительным до приторности. Щедро угощал рабочих, под конец даже Федору сказал:
— Ты чего же, брат Федя, без хлеба ишь? Хозяйка, отрежь ему краюху!.. Хлеба у нас теперя, бог даст, хватит.
Федор отодвинул черствую краюху и в ответ на недоумевающий взгляд хозяина ответил, кривя губы:
— Хлеб у тебя горький!..
— Правильно! — зубарь стукнул кулаком и вышел из-за стола следом за Федором.
Рабочие поднялись за ними охотно и дружно.
Захар Денисович, багровея и моргая, перебегал от одного стола к другому, визжал пронзительно:
— Что ж вы, братцы?.. Ишо каша молошная есть!.. Хозяйка, живо мечи все на стол!..
— Благодарствуем за хлеб-соль! — насмешливо сказал чей-то голос.
X
Утром, не дожидаясь завтрака, мать Федора засобиралась уходить.
— Может, передневала бы? — нехотя спросил Федор.
Он почему-то ощущал непреодолимый стыд за себя, за хозяина, за мать, за всю жизнь свою, такую безрадостную и постылую. Поэтому ему было совершенно безразлично, останется ли мать на день, или нет, несмотря на то, что еще вчера он ощущал при встрече с ней такую огромную, солнечную радость.
После всего происшедшего было бы лучше остаться одному со своими мыслями, со своим негодованием и озлобленностью против этого мира, где не у кого найти защиты, не у кого спросить совета и не от кого дождаться теплого слова участия.
Мать тоже спешила уйти. Ей тяжело было глядеть на сына и еще тяжелее было встречаться за столом с ненавидящими, по-собачьему жадными глазами хозяев, провожавшими каждый кусок.
— Нет, сынок, пойду уж я… Свидимся как-нибудь.
— Что ж, иди, — безучастно процедил Федор.
Попрощались. Федор вспомнил, что у матери нет на дорогу харчей.
— Погоди, мама, пойду спрошу у хозяйки, может, хоть меру хлеба даст. Хозяин денег не платит, хлеба возьму в счет жалованья… Продашь…