– Ну, чисто свиньи, а еще считаются культурные.
В Муроме Штрум и Надя, гуляя по перрону, прошли мимо молодых людей в бекешах с каракулевыми воротниками. Один из молодых людей сказал:
– Абрам из эвакуации возвращается.
Второй объяснил:
– Спешит Абраша получить медаль за оборону Москвы.
А на станции Канаш поезд остановился против эшелона с заключенными. Вдоль теплушек ходили часовые, к маленьким, зарешеченным окнам прижимались бледные лица заключенных, кричавших: «Покурить», «Табачку». Часовые ругались, отгоняли заключенных от окошек.
Вечером он прошел в соседний вагон, где ехали Соколовы. Марья Ивановна с головой, повязанной цветным платочком, стелила постели, – Петру Лаврентьевичу на нижней полке, себе на верхней. Она была озабочена, удобно ли будет Петру Лаврентьевичу, и на вопросы Штрума отвечала невпопад и даже не спросила, как чувствует себя Людмила Николаевна.
Соколов зевал, жаловался, что его разморила вагонная духота. Штрума почему-то необычайно обидело, что Соколов рассеян и не обрадовался его приходу.
– В первый раз в жизни вижу, – сказал Штрум, – чтобы муж заставлял жену лазить на верхнюю полку, а сам спал внизу.
Он произнес эти слова раздраженно и сам удивился, почему это обстоятельство так рассердило его.
– А мы всегда так, – сказала Марья Ивановна. – Петру Лаврентьевичу душно наверху, а мне все равно.
И она поцеловала Соколова в висок.
– Ну, я пошел, – сказал Штрум. И снова обиделся, что Соколовы не стали его задерживать.
Ночью в вагоне было очень душно. Вспоминалась Казань, Каримов, Александра Владимировна, разговоры с Мадьяровым, тесный кабинетик в университете… Какие милые, тревожные глаза были у Марьи Ивановны, когда Штрум, приходя к Соколовым по вечерам, рассуждал о политике. Не такие рассеянные и отчужденные, как сегодня в вагоне.
«Черт знает что, – подумал он. – Сам спит внизу, где удобней и прохладней, вот это домострой».
И, рассердившись на Марью Ивановну, которую он считал лучшей из знакомых ему женщин, – кроткой, доброй, он подумал: «Красноносая крольчиха. Тяжелый человек Петр Лаврентьевич, мягкий, сдержанный, и вместе с тем безудержное самомнение, скрытность, злопамятный. Да, достается ей, бедняжке».
Он никак не мог заснуть, пробовал думать о предстоящих встречах с друзьями, с Чепыжиным, – многие уже знают о его работе. Что ждет его, ведь он едет с победой, что скажут ему Гуревич, Чепыжин?
Он подумал, что Марков, разработавший во всех подробностях новую опытную установку, приедет в Москву лишь через неделю, а без него не удастся начать работу. Плохо, что и Соколов, и я – халдеи, теоретики с безмозглыми, слепыми руками…
Да, победитель, победитель.
Но эти мысли шли лениво, рвались.
Перед глазами стояли люди, кричавшие «табачку», «папирос», молодцы, назвавшие его Абрамом. Странную фразу сказал при нем Постоев Соколову; Соколов рассказывал о работе молодого физика Ландесмана, и Постоев сказал: «Да уж что там Ландесман, вот Виктор Павлович удивил мир первоклассным открытием, – и обнял Соколова, добавил: – А все же самое главное, что мы с вами русские люди»…
Включен ли телефон, горит ли газ? Неужели и сто с лишним лет назад люди, возвращаясь в Москву после изгнания Наполеона, думали о такой же ерунде?..
Грузовик остановился возле дома, и Штрумы вновь увидели четыре окна своей квартиры с налепленными прошлым летом синими бумажными крестами на стеклах, парадную дверь, липы на обочине тротуара, увидели вывеску «Молоко», дощечку на дверях домоуправления.
– Лифт, конечно, не работает, – проговорила Людмила Николаевна и, обратившись к шоферу, спросила: – Товарищ, вы не поможете нам снести вещи на третий этаж?
Шофер ответил:
– Отчего же, можно. Только вы мне заплатите за это дело хлебом.
Машину разгрузили, Надю оставили стеречь вещи, а Штрум с женой поднялись в квартиру. Они поднимались медленно, удивляясь, что все так неизменно, – обитая черной клеенкой дверь на втором этаже, знакомые почтовые ящики. Как странно, что улицы, дома, вещи, о которых забываешь, не исчезают, и вот они снова, и снова человек среди них.
Когда-то Толя, не дожидаясь лифта, взбегал на третий этаж, кричал сверху Штруму: «Ага, а я уже дома!»
– Передохнем на площадке, ты задохнулась, – сказал Виктор Павлович.
– Бог мой, – сказала Людмила Николаевна. – Во что превратилась лестница. Завтра же пойду в домоуправление и заставлю Василия Ивановича организовать уборку.
Вот они снова стоят перед дверью своего дома: муж и жена.
– Может быть, ты сама хочешь открыть дверь?
– Нет-нет, зачем, открой ты, ты хозяин.
Они вошли в квартиру, прошли по комнатам, не снимая пальто, она попробовала рукой радиатор, сняла телефонную трубку, подула в нее, сказала:
– Телефон-то, оказывается, работает!
Потом она прошла на кухню, сказала:
– Вот и вода есть, значит, уборной можно пользоваться.
Она подошла к плите, попробовала краны у плиты, газ был выключен.
Боже мой, Боже мой, вот и все. Враг остановлен. Они вернулись в свой дом. Словно вчера была суббота, 21 июня 1941 года… Как все неизменно, как все изменилось! Другие люди вошли в дом, у них уже другие сердца, другая судьба, они живут в другой эпохе. Почему так тревожно, так буднично… Почему утерянная довоенная жизнь казалась такой прекрасной, счастливой… Почему так томят мысли о завтрашнем дне – карточное бюро, прописка, лимит на электричество, лифт работает, лифт не работает, подписка на газеты… Снова ночью в своей кровати слушать знакомый бой часов.
Он шел следом за женой и вдруг вспомнил свой летний приезд в Москву, красивую Нину, пившую с ним вино, пустая бутылка и сейчас стояла на кухне возле раковины.
Он вспомнил ночь после прочтения письма матери, привезенного полковником Новиковым, свой внезапный отъезд в Челябинск. Вот здесь он целовал Нину, и шпилька выпала у нее из волос, они не могли ее найти. Его охватила тревога, не появилась ли на полу шпилька, может быть, Нина забыла здесь карандаш с губной помадой, пудреницу.
Но в это мгновение водитель, тяжело дыша, поставил чемодан, оглядел комнату и спросил:
– Всю площадь занимаете?
– Да, – виновато ответил Штрум.
– А нас шестеро на восьми метрах, – сказал водитель. – Бабка днем спит, когда все на работе, а ночью на стуле сидит.
Штрум подошел к окну, Надя стояла у сложенных возле грузовика вещей, приплясывала, дула на пальцы.
Милая Надя, беспомощная дочка Штрума, это ее родной дом.
Водитель принес мешок с продуктами и портплед, набитый постельными принадлежностями, присел на стул, стал сворачивать папиросу.