— Давай на минутку выйдем на улицу, — предложила Анна.
Их окликнул Абрамсон:
— Вы скоро придете? У меня к тебе, товарищ Бунчук, есть дело. Мы думаем использовать тебя на одной работе.
— Я приду через час.
На улице Анна прямо и мягко глянула в глаза Бунчуку, досадливо помахала рукой.
— Илья, Илья, как я нехорошо смутилась… Как девчонка! Это объясняется, во-первых, неожиданностью, во-вторых, нашим половинчатым положением. В сущности, кто мы с тобой? Идиллические «жених и невеста»? Знаешь, в Луганске у меня как-то Абрамсон спрашивает: «Ты живешь с Бунчуком?» Я опровергла, но он весьма наблюдательный парень и не мог не видеть того, что бросалось в глаза. Он ничего не сказал, но по глазам я видела — не верит.
— Рассказывай же про себя — что и как ты?
— О, мы там качнули дело! Сколотили целый отряд в двести одиннадцать штыков. Вели организационную и политическую работу… да разве все это расскажешь в двух словах? Я еще не могу опомниться от твоего появления. Где ты… ночуешь где? — прерывая разговор, спросила она.
— Тут… у товарища.
Бунчук замялся, сказав неправду: эти ночи проводил он в помещении штаба Сиверса.
— Ты сегодня же перейдешь к нам. Помнишь, где я живу? Ты провожал меня когда-то.
— Найду. Но… не стесню я твою семью?
— Оставь, никого ты не стеснишь и вообще об этом не говори.
Вечером Бунчук, забрав свои пожитки, умещавшиеся в просторной солдатской сумке, пришел в тот окраинный переулок, где жила Анна. На пороге небольшого кирпичного флигеля его встретила старуха. Лицо ее неясно напоминало Анну: тот же иссиня-черный блеск глаз, тот же с горбинкой нос, только кожа морщинистая и землистая, да провалившийся рот пугает старостью.
— Вы — Бунчук? — спросила она.
— Да.
— Прошу вас, проходите. Дочь говорила мне о вас.
Она проводила Бунчука в маленькую комнату, указала, куда положить вещи, ревматически сведенным пальцем повела вокруг:
— Здесь вы уже будете жить. Койка эта вашей милости.
Она говорила с заметным еврейским акцентом. Кроме нее в доме был небольшой подросток — девочка, тщедушная и такая же, как Анна, глубокоглазая.
Анна пришла спустя немного. Она внесла с собою шум и оживление.
— У нас никого не было? Бунчук не приходил?
Мать ответила ей что-то на родном языке, и Анна твердой скользящей походкой подошла к двери.
— К тебе можно?
— Да, да.
Бунчук, поднявшись со стула, пошел ей навстречу.
— Ну, как? Устроился?
Она довольным, смеющимся взглядом оглядела его, спросила:
— Ты что-нибудь ел?
Пойдем туда. За рукав гимнастерки ввела его в первую комнату, сказала:
— Это, мама, мой товарищ, — и улыбнулась. — Вы его не обижайте.
— Ну, что ты, разве можно такое?.. Он — наш гость.
Ночью по Ростову стручками вызревшей акации лопались выстрелы. Изредка горланил пулемет, потом все стихало. И ночь, величавая, черная февральская ночь, вновь тишиной повивала улицы. Бунчук и Анна долго сидели в его строго опрятной комнатке.
— Здесь мы с сестренкой жили, — говорила Анна. — Видишь, как у нас скромно — как у монашек. Ни дешевых картин, ни фотографий, ничего такого, что бы приличествовало мне по положению гимназистки.
— Чем вы жили? — в разговоре спросил Бунчук.
И Анна не без внутренней гордости ответила:
— Я работала на Асмоловской фабрике и давала уроки.
— А теперь?
— Мама шьет. Им вдвоем мало надо.
Бунчук рассказывал подробности взятия Новочеркасска, боев под Зверевом и Каменской. Анна делилась впечатлениями о работе в Луганске и Таганроге.
В одиннадцать, как только мать потушила у себя огонь, Анна ушла.
XX
В марте Бунчук был послан на работу в революционный трибунал при Донском ревкоме. Высокий, тусклоглазый, испитой от работы и бессонных ночей председатель отвел его к окну своей комнаты, сказал, поглаживая ручные часы (он спешил на заседание):
— С какого года в партии? Ага, дельно. Так вот, ты будешь у нас комендантом. Прошлую ночь мы отправили в «штаб Духонина» своего коменданта… за взятку. Был форменный садист, безобразник, сволочь, — таких нам не надо. Эта работа грязная, но нужно и в ней сохранить целеньким сознание своей ответственности перед партией и ты только пойми меня, как надо… — нажал он на эту фразу: — человечность сохранить. Мы по необходимости физически уничтожаем контрреволюционеров, но делать из этого цирк нельзя. Ты понимаешь меня? Ну, и хорошо. Иди, принимай дела.
В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговоренных к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные — жители Ростова.
Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговоренных, наспех рыли им ямы, причем в работе участвовали и смертники и часть красногвардейцев. Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:
— По врагам революции… — и взмахивал наганом, — пли!..
За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза, нервно мигающие веки не прикрывали их тоскующего блеска. Анна видела его лишь по ночам. Она работала в ревкоме, приходила домой поздно, но всегда дожидалась, когда знакомым отрывистым стуком в окно известит он о своем приходе.
Однажды Бунчук вернулся, как и всегда, за полночь. Анна открыла ему дверь, спросила:
— Ужинать будешь?
Бунчук не ответил: пьяно шатаясь, прошел в свою комнату и, как был в шинели, сапогах и шапке, повалился на кровать. Анна подошла к нему, заглянула в лицо: глаза его были липко зажмурены, на оскаленных плотных зубах искрилась слюна, редкие, вывалявшиеся от тифа волосы лежали на лбу мокрой прядью.
Она присела рядом. Жалость и боль когтили ее сердце. Спросила шепотом:
— Тебе тяжело, Илья?
Он стиснул ее руку, заскрипел зубами, отвернулся к стене. Так и уснул, не сказав ни слова, а во сне что-то невнятно и жалобно бормотал, силился вскочить. Она с ужасом заметила и содрогнулась от безотчетного страха: он спал с полузакрытыми, заведенными вверх глазами, из-под век воспаленно блестела желтизна выпуклых белков.
— Уйди оттуда! — просила его наутро. — Иди лучше на фронт! Ты ни на что не похож, Илья! Сгибнешь ты на этой работе.
— Замолчи!.. — крикнул он, моргая побелевшими от бешенства глазами.
— Не кричи. Я обидела тебя?
Бунчук потух как-то сразу, словно криком выплеснул скопившееся в груди бешенство. Устало рассматривая свои ладони, сказал: