— Выбрали б на свою голову!
— Да я и не нуждаюсь! На кой черт вы мне сдались! — кричал сзади Григорий, краснея от напряжения; взмахнув рукой, повторил: — Я и сам не возьмусь! На черта вы мне понадобились! — сунул руки в глубокие карманы шаровар; ссутулясь, журавлиным шагом потянул домой.
А вслед ему:
— Но-но! Не дюже!..
— Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал!
— Ого-го!
— Вот как турецкие кровя им распоряжаются!
— Не смолчит, небось! Офицерам на позициях не молчал. А то, чтоб тут…
— Вернись!..
— Га-га-га-га!..
— Узы его! Га! Тю! Улю-лю-лю-лю!..
— Да чего вы зад перед ним заносите? Своим судом его!
Поуспокоились не сразу. Кто-то кого-то в пылу споров толкнул, у кого-то кровь из носа вышибли, кто-то из молодых неожиданно разбогател шишкой под глазом. После всеобщего замирения приступили к выборам отрядного. Провели Петра Мелехова — и он аж поалел от гордости. Но тут-то и напоролся сотник, как ретивый конь на чересчур высокий барьер, на непредвиденное препятствие: дошла очередь записываться в охотники, а охотников-то и не оказалось. Фронтовики, сдержанно относившиеся ко всему происходившему, мялись, не хотели записываться, отшучивались:
— Ты чего ж, Аникей, не пишешься?
И Аникушка бормотал:
— Молодой я ишо… Вусов вон нету…
— Ты шутки не шути! Ты что — на смех нас подымаешь? — вопил у него под ухом старик Кашулин.
Аникей отмахивался, словно от комариного брунжанья:
— Своего Андрюшку поди запиши.
— Записал!
— Прохор Зыков! — выкрикивали у стола.
— Я!
— Записывать?
— Не знаю…
— Записали!
Митька Коршунов с серьезным лицом подошел к столу, отрывисто приказал:
— Пиши меня.
— Ну, ишо кто поимеет охоту?.. Бодовсков Федот… ты?
— Грызь у меня, господа старики!.. — невнятно шептал Федот, скромно потупив раскосые, калмыцкие глаза.
Фронтовики открыто гоготали, брались за бока, щедрые на шутку отмачивали:
— Бабу свою возьми… на случай вылезет грызь — вправит.
— Ах-ха-ха-ха!.. — покатывались позади, кашляя и блестя зубами и маслеными от смеха глазами.
А сдругого конца синичкой перелетела новая шутка:
— Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый — до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет.
— Резко не побегешь — самое с такими отступать.
Старики негодовали, ругались:
— Будя! Будя! Ишь какая им веселость!
— Нашли время дурь вылаживать!
— Совестно, ребяты! — резонил один. — А бог! То-то! Бог — он не спустит. Там помирают люди, а вы… а бог?
— Томилин Иван, — сотник, поворачиваясь, огляделся.
— Я артиллерист, — отозвался Томилин.
— Записываешься? Нам и артиллеристы нужны.
— Пиши… э-эх!
Захар Королев, Аникушка, с ними еще несколько человек подняли батарейца на смех.
— Мы тебе из вербы пушку выдолбим!
— Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!
С шутками и смехом записалось шестьдесят казаков. Последним объявился Христоня. Он подошел к столу, сказал с расстановочкой:
— Намулюй, стал-быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду.
— Зачем же тогда записываться? — раздраженно спросил сотник.
— Погляжу, господин офицер. Поглядеть хочу.
— Пишите его, — сотник пожал плечами.
С майдана расходились чуть ли не в полдень. Решено было на другой же день отправляться на поддержку мигулинцев.
Наутро на площади из шестидесяти добровольцев собралось только около сорока. Петро, щеголевато одетый в шинель и высокие сапоги, оглядел казаков. На многих синели заново нашитые погоны с номерами прежних полков, иные красовались без погонов. Седла пухли походными вьюками, в тороках и сумах — харчи, бельишко, запасенные с фронта патроны. Винтовки — не у всех, холодное оружие — у большинства.
На площади собрались провожать служивых бабы, девки, детишки, старики. Петро, гарцуя на отстоявшемся коне, построил свою полусотню, оглядел разномастных лошадей, всадников, одетых кто в шинели, кто в мундиры, кто в брезентовые дождевые плащи, скомандовал трогаться. Отрядик шагом поднялся, на гору, казаки хмуро оглядывались на хутор, в заднем ряду кто-то выстрелил. На бугре Петро надел перчатки, расправил пшеничные усы и, поворачивая коня так, что он, часто переступая, пошел боком, — крикнул, улыбаясь, придерживая левой рукой фуражку:
— Со-о-отня, слушай мою команду!.. Рысью марш!..
Казаки, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили. Ветер бил в лица, трепал конские хвосты и гривы, сулил дождик. Начались разговоры, шутки. Под Христоней споткнулся вороной трехвершковый конь. Хозяин огрел его плетюганом, выругался; конь, сколесив шею, перебил на намет, вышел из ряда.
Веселое настроение не покидало казаков до самой станицы Каргинской. Шли с полным убеждением, что никакой войны не будет, что мигулинское дело — случайный налет большевиков на казачью территорию.
XXIV
В Каргинскую приехали перед вечером. В станице уже не было фронтовиков — ушли на Мигулинскую. Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина купца Левочкина, пошел к станичному атаману на квартиру. Его встретил рослый, могучего сложения смуглолицый офицер. Одет он был в длинную просторную рубаху, без погонов, подпоясанную кавказским ремешком, казачьи шаровары с лампасами, заправленные в белые шерстяные чулки. В углу тонких губ висела трубка. Коричневые, с искрой глаза, глядели вывихнуто, исподлобно. Он стоял на крыльце, покуривая, глядя на подходившего Петра. Вся массивная фигура его, выпуклые чугунно-крепкие валы мышц под рубашкой на груди и руках изобличали в нем присутствие недюжинной силы.
— Вы — станичный атаман?
Офицер выдохнул из-под никлых усов ворох дыма, пробаритонил:
— Да, я станичный атаман. С кем имею честь говорить?
Петро назвался. Пожимая его руку, атаман чуть наклонил голову.
— Лиховидов Федор Дмитриевич.
Федор Лиховидов, казак хутора Гусыно-Лиховидовского, был человеком далеко не заурядным. Он учился в юнкерском, по окончании его надолго исчез. Через несколько лет внезапно появился в хуторе, с разрешения высших властей начал вербовать добровольцев из отслуживших действительную казаков. В районе теперешней Каргинской станицы набрал сотню отчаянных сорви-голов, увел за собой в Персию. Со своим отрядом пробыл там год, составляя личную охрану шаха. В дни персидской революции, спасаясь с шахом, бежал, растерял отряд и так же внезапно появился в Каргине; привел с собой часть казаков, трех чистокровных арабских, с конюшни шаха, скакунов, привез богатую добычу: дорогие ковры, редчайшие украшения, шелка самых пышных цветов. Он прогулял месяц, вытряс из карманов шаровар немало золотых персидских монет, скакал по хуторам на снежно-белом, красивейшем, тонконогом коне, по-лебединому носившем голову, въезжал на нем по порожкам магазина Левочкина, покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с седла, и выезжал в сквозную дверь. Исчез Федор Лиховидов так же неожиданно, как и приехал. Вместе с ним скрылся его неразлучный спутник — вестовой, гусыновский казак, плясун Пантелюшка; исчезли и лошади и все, что вывезено было из Персии.