— Значится, не думаешь с женой жить?
— Давнишний сказ… отгутарили…
— Не думаешь, стал-быть?
— Стал-быть, так.
— Не слыхал, что она руки на себя накладывала?
— Слыхал.
— От кого?
— В станицу пана возил, хуторных припало повидать.
— А бог?
— Что ж, батя, на самом-то деле… что с возу упало, то пропало.
— Ты мне чертовую не расписывай! Я с тобой по добру гутарю, — озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.
— У меня вон дитё; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.
— Ты гляди… не чужого вскармываешь?
Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку. Все время после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше. Темнорусый, почти черный был и Степан, — как узнать, чью кровь гоняет сердце по голубеющей сетке жил, просвечивающей под кожей ребенка? Временами ему казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она Степана. К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те минуты, которые пережил, когда вез корчившуюся в родах Аксинью со степи. Раз как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и, сменяя мокрую пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся, пожал зубами красный оттопыренный палец на ноге.
Отец безжалостно кольнул в больное, и Григорий, сложив на луке ладони, глухо ответил:
— Чей бы ни был, а дитя не брошу.
Пантелей Прокофьевич, не поворачиваясь, махнул на лошадей кнутом.
— Наталья спортилась с того разу… Голову криво держит, будто параликом зашибленная. Жилу нужную перерезала, вот шею-то и кособочит.
Он помолчал. Скрипели полозья, кромсая снег; щелкал подковами, засекаясь, Григорьев конь.
— Что ж она, как? — спросил Григорий, с особенным вниманием выковыривая из конской гривы обопревший репей.
— Очунелась, никак. Семь месяцев лежала. На Троицу вовзят доходила. Поп Панкратий соборовал… А посля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла. Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы…
— Трогай под горку. — Григорий махнул плетью и, опережая отца, брызгая в сани снежными, из-под копыт, ошлепками, зарысил, привстав на стременах.
— Наталью мы возьмем! — кричал, догоняя его, Пантелей Прокофьевич. — Не хочет баба у своих жить. Надысь видал ее, кликал, чтоб шла к нам.
Григорий не отвечал. До первого хутора ехали молча, и больше разговора об этом Пантелей Прокофьевич не заводил.
За день сделали верст семьдесят. На другие сутки (в домах уже зажгли огни) приехали в слободу Маньково.
— А в каком квартале вёшенские? — спросил Пантелей Прокофьевич у первого встречного.
— Держи по большой улице.
На квартире, в которую попали, стояло пять призывников с провожавшими их отцами.
— С каких хуторов? — осведомился Пантелей Прокофьевич, заводя лошадей под навес сарая.
— С Чиру, — густо ответили из темноты.
— А с хутора?
— С Каргина есть, с Наполова, с Лиховидова, а вы откель?
— С Кукуя, — засмеялся Григорий, расседлывая коня и щупая вспотевшую под седлом конскую спину.
Наутро станичный атаман Вешенской станицы Дударев привел вешенцев на врачебную комиссию. Григорий увидел хуторных ребят-одногодков; Митька Коршунов на высоком светлогнедом коне, подседланном новехоньким щегольским седлом, с богатым нагрудником и наборной уздечкой, еще утром проскакал к колодцу и, завидев Григория, стоявшего у ворот своей квартиры, прожег мимо, не здороваясь, придерживая левой рукой надетую набекрень фуражку.
В холодной комнате волостного правления раздевались по очереди. Мимо сновали военные писаря и помощник пристава, в коротких лакированных сапожках частил мимо адъютант окружного атамана; перстень его с черным камнем и розовые припухшие белки красивых черных глаз сильнее оттеняли белизну кожи и аксельбантов. Из комнаты просачивались разговор врачей, отрывистые замечания.
— Шестьдесят девять.
— Павел Иванович, дайте чернильный карандаш, — близко, у двери, хрипел похмельный голос.
— Объем груди…
— Да, да, явно выраженная наследственность.
— Сифилис, запишите.
— Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.
— Сложен-то как…
— …хуторе рассадник этой болезни. Необходимы особые меры. Я уже рапортовал его превосходительству.
— Павел Иванович, посмотрите на сего субъекта. Сложен-то каково?
— Мда-а-а…
Григорий раздевался рядом с высоким рыжеватым парнем с хутора Чукаринского. Из дверей вышел писарь, морщиня на спине гимнастерку, четко сказал:
— Панфилов Севастьян, Мелехов Григорий.
— Скорей! — испуганно шепнул сосед Григория, краснея и выворачивая чулок.
Григорий вошел, неся на спине сыпкие мурашки. Его смуглое тело отливало цветом томленого дуба. Он конфузился, глядя на свои ноги, густо поросшие черным волосом. В углу на весах стоял голый угловатый парень. Кто-то, по виду фельдшер, передвинув мерку, крикнул:
— Четыре, десять. Слезай.
Унизительная процедура осмотра волновала Григория. Седой, в белом, доктор ослушал его трубкой, другой, помоложе, отдирал веки и смотрел на язык, третий — в роговых очках — вертелся позади, потирая руки с засученными по локоть рукавами.
— На весы.
Григорий ступил на рубчатую холодную платформу.
— Пять, шесть с половиной, — щелкнув металлической навеской, определил весовщик.
— Что за черт, не особенно высокий… — замурлыкал седой доктор, за руку поворачивая Григория кругом.
— Уди-ви-тельно! — заикаясь, поперхнулся другой, помоложе.
— Сколько? — изумленно спросил один из сидевших за столом.
— Пять пудов, шесть с половиной фунтов, — не опуская вздернутых бровей, ответил седой доктор.
— В гвардию? — спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной прилизанной головой к соседу за столом.
— Рожа бандитская… Очень дик.
— Послушай, повернись! Что это у тебя на спине? — крикнул офицер с погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.
Седой доктор бормотал непонятное, а Григорий, поворачиваясь к столу спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:
— С весны простыл. Чирьяки это.