— — Да, мадам, вы очень красивы. Но, несмотря на это, я не стал бы вас обвинять…
— И соблазнительница?.. — продолжала Анжелика, обращаясь к иезуиту. — Скажите вы, отец мой, ведь я провела больше трех дней в вашем обществе…
Он глянул на нее своими глазами, которые, как ртуть, то темнели, то сверкали, то вдруг становились настолько тусклыми, что в них ничего нельзя было прочесть, и задумчиво погладил подбородок.
— Соблазнительница?.. Не знаю… Но соблазнительная — это точно. Вспомните ночь на святого Жана, на Монегане…
Опасаясь, что лицо ее зальется румянцем, Анжелика перебила его:
— Ну и что! Поговорим о ночи на святого Жана… В чем вы можете меня упрекнуть? Я смеялась, пила вино, танцевала, все это так. Но вы ведь были рядом и можете подтвердить, что ничего бесчестного я не совершила. Неужели католическая церковь хочет стать такой же непримиримой к веселью, как и протестантская?.. Признаюсь, что если бы я знала, кто вы, и какова ваша миссия…
Теперь настал черед ему живо прервать ее:
— Really? [29] Вы действительно ничего не подозревали, сударыня? Порой я опасался ваших проницательных глаз.
— Нет! О, нет!.. Не думайте так, пожалуйста. Мне приходила в голову мысль, что вы, возможно, бывший капитан пиратов, или просто разбойник… Вы сами видите, что я, увы, не проницательна, я бы, конечно, не вела себя так бурно, была бы осторожнее. Признаюсь в этом, но ни о чем не сожалею…
Она задумалась о той волшебной ночи.
— Как объяснить вам радость, охватившую меня в ту дивную июньскую ночь, после всех опасностей, которых мы избежали… Ведь в тот день смерть коснулась меня своим крылом. Вы, как никто, знаете об этом, ведь вы сами вытащили меня из моря…
Она умолкла, с трудом веря в то, что этот вот церковник, сидящий, держа руку на распятии, вытащил ее за волосы на берег, вернул к жизни, и отнес на руках к костру.
Еще никогда в жизни Анжелика не была столь смущена и старалась правильно подбирать слова, чтобы проскользнуть между Сциллой и Харибдой. И вдруг, по еле заметному движению губ отца де Вернона, по легкому блеску в его глазах и пробежавшему по его лицу выражению, она угадала, что того разбирает смех.
И действительно, с самого начала беседы с ней он не переставал смеяться. Он смеялся про себя, забавляясь ее словами и заставляя говорить все эти глупости.
— Вы что, смеетесь надо мной? — воскликнула она.
— Увы, это так!..
И он откровенно расхохотался. Потом посмотрел на нее с иронией и живым участием. Впервые она прочла в его суровом взгляде искру человеческого чувства. Ей показалось, что он относится к ней с дружеским сочувствием.
По-видимому, можно было надеяться, что за те три дня, что он провел с ней в лодке, в компании медведя и негритенка, он разгадал ее. И не считает, что она — ведьма. Она прочла это в его глазах.
— Позвольте мне покинуть вас, Мэуин, — проговорила она с чувством, испытывая к нему порыв благодарности.
Взгляд монаха мгновенно угас под длинными ресницами, и лицо его вновь обрело обычное высокомерное выражение.
— Ну, конечно… Вы можете удалиться, сударыня, кто же вам может помешать?.. Насколько я понимаю, вы не моя пленница… Вы всего лишь пленница Пиксарета…
Вечером Голдсборо выглядел настоящим небольшим городком. Таким видела его издали Анжелика сквозь мелкую сетку дождя, с освещенными окнами домов вокруг порта, вдоль берега и на склонах холмов.
Они плыли по темным волнам, в которых весело отражались светлые, желтоватые огни фонарей и свечек, и красное пламя костров, разведенных вместо маяков в тех местах, где много опасных подводных камней.
Акадиец, правивший лодкой, сказал, что причалит с западной стороны. Он хотел тотчас же вернуться на Пентагует. Отец де Верной предоставил им свою лодку для этой восхитительной прогулки — возвращения. Как только Анжелика и опекаемые ею англичане, вместе с негритенком и медведем, высадятся на полуострове Голдсборо, моряк должен был немедленно вернуться обратно.
С наслаждением и радостью вдыхала Анжелика запахи земли и человеческого жилья, доносимые бризом.
— Я найду тебя в Голдсборо, — обещал ей Пиксарет перед ее отплытием из Пентагуета. — Не забывай, что ты — моя пленница, и я должен получить за тебя выкуп у твоего супруга.
Кстати, что касается всего остального, то он, по каким-то причинам вел себя весьма либерально, и дал ей возможность уплыть, торжественно благословив ее.
И не только в переносном, но и в самом прямом смысле, так как великий сагомор, якобы наделенный неземной властью, любил произносить высокопарные речи, и, подражая «Черным Сутанам», покровительственно осенять людей широким крестным знамением.
Под вечер туман рассеялся, и они могли плыть под парусом. Отец де Верной и барон де Сен-Кастин проводили их до лодки. Монах оставил при себе светловолосого Нильса Аббиала, мальчика, служившего ему юнгой; он подобрал этого сироту на берегу Нью-Йорка. Никто не знал, был ли мальчик ирландцем, англичанином или шведом. В любом случае, он будет крещен в католическую веру.
В последнюю минуту в лодку погрузили большой сундук, в который барон де Сен-Кастин побросал часть своего урожая скальпов англичан.
— Мессир де Пейрак говорил мне, что собирается в Квебек, — сказал он Анжелике, — и я хочу просить его о любезности передать от меня этот подарок господину губернатору. Думаю, это произведет хорошее впечатление, и меня не будут больше обвинять в высоких кругах в том, что я недостаточно активно воюю с англичанами.
Был погружен также бочонок с арманьяком, подарок капитана басков Эрнани д'Астигуерра. Акадский моряк взялся за руль, а Сэмми, который в течение нескольких предыдущих дней успел освоить ремесло юнги, помогал ему справиться с парусом.
И вскоре жемчужная пелена дождя скрыла от них очертания деревьев и стоящую на пустынном берегу, в глубине американского леса, высокую фигуру человека в черном одеянии, человека, назвавшегося Джеком Мэуином.
В который уже раз, со вчерашнего вечера, Жоффрей де Пейрак и так, и эдак прокручивал в уме ужасное разоблачение.
Всю эту ночь он просидел неподвижно за своим столом, положив голову на руки и закрыв глаза.
Всю ночь звучал в его ушах насмешливый и грубый голос швейцарского наемника.
«Ее имя?.. Не знаю. Но, лаская ее, он называл ее Анжеликой!.. Анжеликой!..»
И каждый раз одна и та же нестерпимая боль пронизывала Жоффрея.
А потом, слова Жана, многое объясняющие. Если вообще можно говорить о какой-то ясности в этих кознях, в этом внезапном превращении любимого им лица в какую-то отвратительную маску.