— Не знаешь — как? Я зараз на бирючином положении. Вот отдохну трошки, приду ночью в хутор, вырою винтовку… Она у меня зарытая соблюдалась на гумне… И зачну промышлять! Мне одна направления дадена. Раз меня казнят, и я буду казнить. Кое-кому влеплю гостинцу… кое-кто почухается! Ну, в дуброве перелетую до осени, а с заморозками подамся на Кубань либо ишо куда. Белый свет-то просторный, и нас, таких вот, найдется, гляди, не одна сотняга.
— Лушка-то Макарова вроде к председателю колхоза зачала прислоняться, — нерешительно сообщил Яков Лукич, не раз примечавший, как Лушка бегала к Давыдову на квартиру.
Тимофей лег под куст. Повалила его нестерпимая боль в желудке. Но он, хотя и с паузами, все же заговорил:
— Давыдову, вражине, первому… В поминание его пущай… А Лушка мне верная… Старая любовь не забывается… Это не хлеб-соль… Я к ее сердцу стежку всегда сыщу… не заросла, небось… Загубил ты меня, дяденька, своим хлебом… живот мне раздирает… Так Лушке перекажи… пущай сала и хлеба принесет… Хлеба побольше!
Яков Лукич предупредил Тимофея о том, что в дуброве завтра начнется порубка, выехал из леса и направился на поле второй бригады, чтобы осмотреть засеянный кубанкой участок. На всем пространстве недавно углисто-черной пахоты нежнейшей зеленой прошвой сияли наконец-то пробившиеся всходы…
В хутор Лукич вернулся только ночью. От колхозной конюшни шел домой все под тем же, не покидавшим его весь день, тягостным впечатлением от встречи с Тимофеем Рваным. А дома ждала его новая и несравнимо горшая неприятность…
Еще в сенцах выскочившая из кухни сноха шепотом предупредила его:
— Батя, у нас гости…
— Кто?..
— Половцев и энтот… косой. Пришли, чуть стемнело… мы с маманей как раз коров доили… Сидят в горенке. Половцев дюже выпитый, а энтого не поймешь… Обносилися обое страшно! Вши у них кипят… прямо посверх одежи ходом ходют!
…Из горенки слышался разговор; покашливая, насмешливо и едко говорил Лятьевский:
— …Ну, конечно! Кто вы такой, милостидарь? Я вас спрашиваю, достопочтенный господин Половцев. А я скажу вам, кто вы такой… Угодно? Пжалуста! Патриот без отечества, полководец без армии и, если эти сравнения вы находите слишком высокими и отвлеченными, — игрочишка без единого злотого в кармане.
Заслышав глухой половцевский басок, Яков Лукич обессиленно прислонился спиной к стене, схватился за голову…
Старое начиналось сызнова.
Над первой книгой романа «Поднятая целина» М. А. Шолохов работал в течение 1930–1931 годов, завершая одновременно третью книгу «Тихого Дона». «Поднятая целина» создавалась в период решающих исторических событий. В постановлении ЦК ВКП(б) «О темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» была выдвинута задача перехода от политики ограничения кулачества к политике ликвидации его как класса. «Я писал «Поднятую целину» по горячим следам в 1930 году, когда еще были свежи воспоминания о событиях, происшедших в деревне и коренным образом перевернувших ее: ликвидация кулачества как класса, сплошная коллективизация, массовое движение крестьянства в колхозы…» — говорил Шолохов, выступая перед рабочими-железнодорожниками в Ростове-на-Дону (газета «Молот», 1934, 8 октября).
Постоянно живя на Дону — на территории одного из важнейших зерновых районов страны, в котором борьба с кулачеством принимала особенно ожесточенный характер, — общаясь с рядовыми казаками, станичной интеллигенцией, партийными работниками, Шолохов накопил огромный материал, свидетельствующий о коренном переустройстве жизни деревни. Живо откликаясь на происходившие события, писатель публиковал в местных и центральных газетах заметки и очерки, где поднимал важные вопросы хозяйственно-организационной деятельности колхозов, говорил о людях, активно помогавших делу колхозного строительства (статьи «За перестройку» — «Большевистский Дон», 1931, 20 октября; «Преступная бесхозяйственность» — «Правда, 1932, 22 марта; очерк «Бригадир Грачев» — «Большевистский Дон», 1931, 7 ноября). Из этих же наблюдений художника над необычайно интенсивной жизнью деревни, вступавшей в начале 30-х годов на новый для нее путь, родился и роман «Поднятая целина».
Задача непосредственного отражения стремительно и бурно развивавшихся событий делала работу писателя над новым романом чрезвычайно сложной, но в то же время и облегчала ее: если подготовка к написанию «Тихого Дона» требовала длительного, кропотливого изучения печатных и архивных источников, то «заготовки» к «Поднятой целине» находились тут же: «Мне не нужно было собирать материал, — объяснял Шолохов, — потому что он был под рукой. Я не собирал, а сгреб его в кучу…» (журнал «Нева», 1955, № 2, стр. 159).
Именно это обилие материала, обусловленное в свою очередь тем, что Шолохов «изо дня в день видел донскую жизнь и в непогоду и в вёдро» (Евг. Люфанов, В станице Вёшенской, «Нева», 1955, № 2, стр. 172), в большой степени определило творческую удачу писателя, который сумел отразить в «Поднятой целине» сложные процессы, происходившие в стране в «год великого перелома», создать многогранные, яркие, типические образы людей, представляющих противоборствующие силы, столкнувшиеся в последней схватке.
Строгая определенность временных рамок романа (январь — апрель 1930 г.), очевидная прикрепленность сюжета книги к родине самого Шолохова рождали у исследователей творчества писателя естественный интерес к прототипам книги, к тем, чьи судьбы легли в основу судеб персонажей «Поднятой целины». Как бы предупреждая от слишком поспешного и прямолинейного решения этого вопроса, сам Шолохов не раз подчеркивал, что и хутор Гремячий Лог и его обитатели не списаны с какого-либо определенного места, с каких-либо определенных лиц. «Лепить характеры — не значит делать слепки с людей, существующих в действительности. Все образы в моих романах собирательные», — говорил писатель, не отрицая, однако, того, что есть в них и черты людей, с которыми он «жил, общался, разговаривал или просто наблюдал за ними со стороны» (см. статью В. Гура «Правда жизни и мастерство художника», «Дон», 1957, № 5, стр. 148).
Кто же те люди, знакомство с которыми помогло писателю создать незабываемо яркие характеры действующих лиц его романа? Главными персонажами «Поднятой целины» выступают рабочий-двадцатипятитысячник, организатор колхоза Давыдов, и бывший белогвардейский офицер, враг советской власти Половцев. Понятно, что большинство исследователей интересовалось прототипами именно этих двух персонажей.
В основе образа Давыдова лежат характерные черты рабочих-коммунистов, организаторов первых верхнедонских колхозов. Казакам Вёшенского района памятна деятельность двадцатипятитысячников — рабочих Кировского завода Осмоловского и Баюкова, механика Днепровского речного пароходства Плоткина
Бывший кладовщик колхоза имени Буденного, расположенного на хуторе Лебяжьем, И. А. Чумаков вспоминал о Плоткине: «Сельского дела он не знал, когда приехал, да через стариков понял. В каждой работе участвовал сам. Он не отделялся от массы, кушал с людьми в поле. Тракторист уморится — сам сядет за руль, пашет всю ночь при свете фар. Костюмчик на нем был справный. Что сделал над ним! Лезет под трактор, не глядит, что измажется. Работает за шофера, — были у нас два автомобиля… Какой был любопытный для миру! Увидит, что уморились люди, — давай, говорит, гармошку, я потанцую. Выходит первым, а за ним все вместе. Старинные казачьи песни играли. У кого свадьба, крестины — придет в гости, да веселый какой!..» («Нева», 1955, № 2, стр. 160–161). О другом двадцатипятитысячнике — Баюкове — вспоминал вёшенский старожил, член партии с 1919 года Н. Ф. Телицын: «Прибыл он к нам из Ленинграда, с Путиловского завода. Слесарь, со своим инструментом в райком приехал. Был из твердых, ядреных коммунистов… Башковит был, в политике — дока! Говорят, в окружкоме, в Миллерово срезался он насчет политики с секретарем — стекла со стола летели. А с народом был вежлив, умел достучаться до казачьего сердца» («Советский Казахстан», 1955, № 5, стр. 77).