Из спасенных в ночь богоявления не заболел корью один лишь отец Массера, и он стал для Анжелики бесценным помощником. Неутомимый, готовый взяться за любое дело, он добродушно взваливал на свои плечи самые неприятные и тяжелые работы, освобождая от них женщин, потому что без конца переворачивать обессилевших мужчин — а некоторых из них по праву можно было назвать геркулесами — им было очень трудно. А отец иезуит подхватывал этих геркулесов, как младенцев, взбивал им тюфяки, укутывал их одеялами, а потом, когда его больной спокойно лежал, с терпеливостью няньки кормил его с ложечки бульоном. Как и большинству иезуитов, ему не раз приходилось ухаживать за индейцами во время повальных болезней. Иногда он был единственным здоровым на несколько деревень и ходил из хижины в хижину, помогая больным. Он с юмором рассказывал, что эти заботы всегда оборачивались для него плохо, так как индейцы, словно дети, обвиняли его в том, что он хочет уморить их голодом: их кормит лишь бульоном, а мясо и овощи оставляет себе. И так как он к тому же пребывал в добром здравии, они взваливали на него ответственность за те несчастья, что обрушились на них. Подобные бедствия всегда были на руку колдунам, которые сразу же распространяли среди индейцев слух, будто боги рассердились на них за то, что они допустили в свои деревни Черное Платье… А посему стоило его больным чуть набраться сил, как ему, спасая свою жизнь, спешно приходилось искать убежища в глуши леса…
И здесь, в Вапассу, у отца иезуита всегда была припасена какая-нибудь история, чтобы развлечь своих подопечных. Он забавлял детей, играл с ними, когда они начали выздоравливать, не выказывал никакой нетерпимости по отношению к троим гугенотам, которые, однако, все равно при его появлении забивались в угол комнаты, боясь шелохнуться, в ожидании самого худшего…
Когда больные давали ему некоторую передышку, он опоясывал свою невысокую круглую фигуру фартуком и отправлялся в погреб варить пиво, мыло, а то даже энергично принимался за стирку.
И если Анжелика, смущенная таким рвением святого отца, пыталась вмешаться, он со свойственным всем иезуитам упорством стоял на своем.
Ну как после этого оставаться врагами?
И вот так, без пристрастия, без предвзятой враждебности, они подошли к обсуждению вопросов, оставшихся нерешенными с крещенского сочельника.
Мессир де Ломени, едва поправившись, снова подтвердил графу де Пейраку, что он действительно был послан к нему мессиром де Фронтенаком, дабы просить у графа денег на экспедицию, что снаряжается с целью исследования русла великой реки Миссисипи, которая, как они полагают, впадает в «Катайское море». Мессир де Фронтенак намеревался поручить экспедицию своему доверенному лицу, Роберу Кавелье де Ла Салю, тому самому долговязому молодому человеку, холодному и суровому, что пришел с ними в форт Вапассу.
В ту первую ночь Кавелье отлично разглядел золотые слитки на столе, в окружении которых лежало тело Пон-Бриана. Вскоре после этого он тяжело заболел, но, как только поправился, он не давал покоя графу де Ломени и барону д'Арребу, побуждая их довести до благополучного конца переговоры с хозяином Вапассу.
— Вы и правда так богаты, как об этом говорят? — спросил мальтийский рыцарь графа де Пейрака.
— Да, и стану еще богаче, когда сделаю все то, ради чего я пришел сюда.
Эти переговоры крайне взволновали Флоримона, ведь исследование Миссисипи и открытие пути в Китай было его заветной мечтой. Он уверял, что это занимало его ум еще в детстве. Превосходный картограф, он грезил, склонившись над картами, которые сам рисовал на пергаменте и над которыми предавался своим бесчисленным вычислениям и проверкам.
С тех пор как он узнал о намерениях мессира де Ла Саля, он не отходил от него ни на шаг. Кавелье был сухой, сдержанный человек, он выглядел гораздо моложе своих лет и имел, однако, за своими плечами опыт весьма бурной жизни. Обидчивый, словно юноша, он требовал, чтобы его называли то мессиром де Ла Салем, то просто Кавелье, когда ему приходила вдруг в голову мысль, что освоение и покорение Канады — дело простолюдинов. Дворянство ему было пожаловано недавно, и хотя Анжелика и не собиралась ставить это под сомнение, да и вообще едва ли думала об этом, он показал ей письма, подписанные королем. «Нашему дорогому и возлюбленному Роберу Кавелье де Ла Салю за важное и похвальное сообщение, которое сделано Нам о добрых делах, совершенных им в канадских странах…»
Золотая звезда с восемью лучами и под ней, на бледно-желтом фоне, бегущая борзая — вот как выглядел герб нового сеньора. Кавелье де Ла Саль обладал некоторой эрудицией, мужеством, проявленным им во многих испытаниях, стойкостью фанатика. Убежденный в том, что в один прекрасный день он станет первооткрывателем знаменитого пути в «Катай», мечты всех смельчаков, которые в последние десятилетия отваживались отправиться на запад, в Море тьмы, он выходил из себя оттого, что до сих пор еще не достиг своей цели… и не отказался от нее. Флоримон его понимал: «Я уверен, что по этой огромной реке, которую индейцы называют 'Отцом вод', мы, не вылезая из своих лодок, доплывем до Китая. Вы не верите, отец?».
Нет, Жоффрей де Пейрак не верил и отвечал на энтузиазм сына недовольной гримасой, в которой сквозило сомнение. Но это хотя и терзало юношу, все же не обескураживало его.
Анжелике до боли было жаль Флоримона. Восхищенная и тронутая его юношеской горячностью, она очень хотела бы преподнести ему Китайское море на блюдце, но в то же время благоговейная вера в научный гений мужа не оставляла ей ни малейшей надежды на успех экспедиции, хотя Жоффрей де Пейрак охотно признавал, что его догадки не основываются на точных данных.
— В сущности говоря, — твердил Флоримон, — ваш скептицизм не подтверждается расчетами…
— Да, правильно! При современном уровне знаний было бы трудно произвести эти расчеты…
— Значит, самое лучшее — пойти и посмотреть…
— Конечно…
— Я думаю, нужно отпустить Флоримона в экспедицию, — сказал как-то вечером Анжелике Жоффрей де Пейрак. — Там соберутся одержимые, озаренные своей идеей фанатики, и, общаясь с ними, он познает ценность самых разных понятий: сдержанности, организованности, — поймет, что хорошая научная подготовка может иногда вполне заменить дарование. Кроме того, он осуществит свою мечту об участии в научной экспедиции вместе с настоящими мужчинами, которых ничто не может обескуражить, и чем труднее или даже безнадежней положение, в какое они попадают, тем больше изобретательности они проявляют, чтобы выбраться из него. Это особый дар французов, а Флоримон, хотя он и француз, мало наделен этим качеством, и он сможет развить его там, ежели захочет, и, думаю, суровое англосаксонское благоразумие не охладит его пыла. С другой стороны, коль скоро они достигнут успеха, это окончательно укрепит мое положение в Северной Америке. Если же их постигнет неудача, мне не останется ничего иного, как оплатить все расходы по экспедиции и избавить мессира де Фронтенака от траты на это денег из государственной казны. И тогда из простой признательности — ведь он человек чести и гасконец к тому же — он сочтет своим долгом сохранить мое положение в границах колонии. Если я ссужу деньги на экспедицию безвозвратно, я тем самым приобрету моральный капитал, а для нашего старшего сына это будет бесценной школой, не говоря уже о том, что он привезет мне карты, заметки и результаты исследований, касающихся недр земли в тех местах, где он побывает, чего Кавелье, несмотря на некоторую его компетентность, сделать не сможет. Флоримон в таких делах уже сейчас более сведущ.