У Эмиля екнуло сердце. Рождественский окорок из Заморыша – об этом он как-то не думал. Он был ошеломлен. Уж верно, в этот день он не очень-то любил своего папу!
Да, во вторник, десятого августа, Эмиль не очень-то любил своего папу. Солнечным, теплым летним утром Заморыш скакал через веревочку на пригорке, где стоял хлев, а папа Эмиля упомянул о рождественском окороке. Потом папа ушел, потому что как раз в тот день в Каттхульте начали косить рожь, и папе нужно было оставаться в поле до самого вечера.
– Тебе, Заморыш, чтобы спастись, надо отощать, как гончему псу, – сказал Эмиль, когда папа ушел, – а не то… ты не знаешь моего папашу!
Целый день Эмиль ходил сам не свой и переживал за поросенка. В тот день проказы мальчика были такими пустяковыми, что на них едва ли кто обратил внимание. Он посадил Иду в старое деревянное корыто, из которого поили коров и лошадей, и играл в пароход на море. А потом он накачал полное корыто воды и тоже играл в пароход на море – в пароход, который захлестывает водой; поэтому маленькая Ида вымокла до нитки и очень развеселилась. Потом Эмиль стрелял из рогатки в цель – в миску с киселем из ревеня, который мама выставила остудить на окошко кладовой. Эмиль только хотел посмотреть, попадет ли он в цель, и не думал, что может разбить миску, хотя так оно и вышло. И тут-то Эмиль обрадовался, что папа далеко, на ржаном поле. Мама продержала Эмиля в столярной совсем недолго – отчасти потому, что жалела его, отчасти потому, что надо было отнести косарям еду и кофе. Они привыкли пить кофе в поле – так уж было заведено в Леннеберге и во всем Смоланде, и хуторяне всегда отправляли в поле детей.
Что за славные посыльные были эти смоландские ребятишки! Они шагали по извилистым тропинкам, держа в руках корзинки с едой и кофе. Тропинки петляли по лугам, по пастбищам и обычно заканчивались на скудном лоскутке пашни, усеянном валунами. Камней было так много, хоть плачь. Но смоландские ребятишки, понятно, не плакали, потому что среди камней росла земляника, а землянику они очень любили.
И вот Эмиля с Идой также послали отнести в поле еду и кофе. Они отправились в путь рано и шли быстро, крепко держа корзинку за обе ручки. Но Эмиль никогда и никуда не ходил прямой дорогой. Ему нравилось колесить, идти кружными путями – туда-сюда, благо везде было на что посмотреть. А куда бы ни шел Эмиль, за ним следовала Ида. На этот раз Эмиль сделал крюк и заглянул на болотце, где обычно водилось много лягушек, и без труда поймал одну. Ему хотелось разглядеть ее поближе, да и лягушке не помешало бы некоторое разнообразие: не торчать же ей деньденьской в болотце. Поэтому Эмиль посадил лягушку в корзинку с кофе и едой и захлопнул крышку. Теперь-то она была надежно спрятана.
– А куда же мне ее девать? – удивился Эмиль, когда Ида усомнилась, хорошо ли держать лягушку вместе с кофе и едой. – Сама подумай, ведь в кармане у меня дыры. Пусть посидит немного, потом я пущу ее обратно в болотце, – сказал этот сообразительный мальчик.
Далеко в поле косили рожь папа Эмиля и Альфред. За ними шли Лина с Кресой-Майей и ловко подбирали ее граблями, а затем связывали в снопы. Именно так убирали рожь в старые времена.
Когда Эмиль с Идой объявились наконец-то со своей корзинкой, папа не встретил их как долгожданных гостей, а, наоборот, отругал за то, что они опоздали. Те, кто работал в поле, строго следили, чтобы кофе им приносили в самый полдень, минута в минуту.
– Зато теперь неплохо хлебнуть глоточек, – примирительно сказал Альфред, желая направить мысли папы в другую сторону.
Если тебе когда-нибудь доводилось полдничать вместе с косарями прямо в поле теплым августовским днем в окрестностях Леннеберги, ты знаешь, как приятно отдыхать вместе с ними у нагретых солнцем валунов, болтать, попивать кофе и есть бутерброды. Но папа Эмиля все еще злился и не стал добрее. Потому что когда сердито рванул к себе корзинку и открыл крышку, лягушка прыгнула прямо на него и исчезла за расстегнутым изза жары воротом рубашки. У лягушки были такие холодные противные лапки! От неожиданности и отвращения папа взмахнул рукой, и кофейник перевернулся. Эмиль стремглав подхватил его, так что кофе пролился самую малость. Но лягушка не показывалась. От испуга она юркнула в папины брюки, и папа вовсе рассвирепел. Он задрыгал ногами, чтобы вытряхнуть лягушку из штанины, и опять пнул несчастный кофейник, который, на беду, снова попался папе под ноги. Кофейник непременно бы перевернулся и все остались бы без кофе, не подхвати его Эмиль.
Лягушка, понятно, не собиралась долго задерживаться там, куда попала. В конце концов она выскочила из штанины, и Эмиль подобрал ее. А папа все еще бушевал. Он считал, что история с лягушкой – очередная проказа Эмиля, хотя это было совсем не так. Эмиль думал, что корзинку откроет Лина и, может, от души обрадуется, увидев маленькую славную лягушку. Для чего я все это рассказываю? Для того, чтобы ты понял: и Эмилю порой приходилось туго. Особенно когда его обвиняли в проказах, которые вовсе не были проказами. Ну, например, просто непонятно: где он мог держать лягушку? Ведь карманы-то его штанов были дырявые!
А Лина знай твердила свое:
– Сроду не видывала этакого пострела. Коли он сам не напроказит, то все равно попадет в какую-нибудь историю!
Попасть в историю – это уж Лина правду сказала! То, что случилось немного позднее тем же днем, подтверждает ее слова. Эмиль попал в такую историю, о которой вряд ли следует рассказывать! Вся Леннеберга потом еще долго охала и причитала над ним. А все случилось оттого, что его мама была удивительно расторопная хозяйка, и еще оттого, что в тот год в Каттхульте на редкость уродилась вишня. Но все это вовсе не зависело от Эмиля, нет, он просто попал в историю!
Во всей Леннеберге не было хозяйки, равной маме Эмиля в умении варить варенье, выжимать сок, готовить и находить применение всему тому, что росло в лесу и созревало дома, в саду. Она без устали собирала бруснику, чернику, малину, делала повидло из яблок и слив, желе из смородины, варила варенье из крыжовника и готовила вишневый сироп. А сушеных фруктов для вкусных компотов у нее хватало на всю зиму. Яблоки, груши и вишни она сушила в огромной печи на кухне и складывала в белые холщовые мешочки, которые потом развешивала под потолком в кладовой. Да, эта кладовая радовала глаз!
В самый разгар сбора вишни в Каттхульт приехала погостить расфуфыренная фру Петрель из Виммербю. И тут мама Эмиля возьми да пожалуйся, что уж слишком много уродилось этой благословенной вишни, которую просто некуда девать.
– Я думаю, Альма, тебе надо поставить вишневую наливку, – сразу нашлась фру Петрель.
– Боже упаси! – воскликнула мама.
О вишневой наливке она и слышать не хотела. В Каттхульте жили одни трезвенники. Папа Эмиля в рот не брал спиртного, он даже пиво не пил, разумеется, кроме тех случаев, когда его угощали на ярмарках. Тогда уж нельзя было отказываться! Что еще делать, если уговаривают выпить бутылку-другую пива! Он тотчас подсчитывал в уме, что две бутылки стоят тридцать эре, а тридцать эре на земле не валяются! Оставалось лишь взять да выпить, хочешь ты того или нет. Но пить вишневую наливку – нет, на это его не подбить. Мама Эмиля так и сказала фру Петрель. Но фру Петрель возразила, что ежели в Каттхульте не желают пить наливку, то в других местах все же найдутся такие, которые не прочь пропустить рюмочку. Например, ей самой хотелось бы иметь несколько бутылок вишневой наливки, и почему бы маме Эмиля тайком от домашних не поставить бродить вишни куда-нибудь в темный угол погреба, где кувшин с вишнями никто не увидит. А когда наливка будет готова, фру Петрель приедет в Каттхульт и хорошо заплатит за нее.