– Самое важное все-таки библейские предания и катехизис, а ты больше налегаешь на котлеты и сырные лепешки!
– Всему свое время, – разумно ответила мама. – Катехизису свое время, а сырным лепешкам – свое.
Да, в самом деле, настало время и для сырных лепешек, и все, кто был на домашнем экзамене в Каттхульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками. Но как только он досыта наелся, подошла мама и сказала:
– Эмиль, будь добр, пойди и запри кур!
Обычно куры целыми днями свободно разгуливали по двору. Но когда наступал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках к ним из-за угла подкрадывалась лиса.
Уже почти стемнело, и шел дождь, но Эмиль подумал, что все-таки хорошо избавиться хоть на минутку от жары в горнице, от болтовни и сырных лепешек. Почти все куры уже сидели на насестах, только Лотта-Хромоножка и еще несколько других чудаковатых кур рылись в земле под дождем. Эмиль загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку. Пусть теперь лиса приходит, если хочет.
Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль мимоходом заглянул к Заморышу и пообещал принести ему вечером остатки от пиршества.
– На тарелках всегда что-нибудь остается, когда все эти обжоры наедятся, – сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомых кусочков.
– Я вернусь попозднее, – сказал Эмиль и как следует запер дверь свинарника на защелку.
За свинарником находилось отхожее место – да, так оно в те времена называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень красивое слово, но если бы ты слышал то, которое употребляет Альфред! Он, честно говоря, называет его… Ну ладно, мне не следует учить тебя этому слову! Но у отхожего места в Каттхульте было и другое, более красивое название. Оно называлось Триссева будка – в честь работника по имени Триссе, который давным-давно, во времена прадедушки Эмиля, построил этот крайне необходимый домик.
Эмиль запер курятник, запер свинарник и заодно, не подумав, запер и Триссеву будку. Ему бы надо сообразить, что кто-нибудь может там сидеть, поскольку дверь снаружи была не заперта, но в том-то и дело, что Эмиль не удосужился подумать. Он мигом запер дверь и помчался домой, напевая на ходу:
Закрыл на защелку, закрыл на защелку, закрыл почти каждую дверь!
Папа Эмиля, находившийся как раз в Триссевой будке, услыхал его веселую песенку и испугался. Он рванулся вперед и попытался открыть дверь. Но она и в самом деле была закрыта, и папа завопил:
– Эмиль!
Но Эмиль уже успел далеко убежать, и к тому же он так самозабвенно распевал свою песенку «Закрыл на защелку…», что ничего не слышал.
Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало. Ну слыханное ли дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил в дверь, он бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал пинать дверь ногами. Он так барабанил по двери, что у него свело пальцы. Но этот Триссе знал свое дело – добротно сделанная дверь ничуть не подалась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. В поисках складного ножа он начал выворачивать карманы. «Хоть бы удалось сделать щелку в дверях,
– подумал он, – такую, чтобы просунуть в нее кончик ножа и отодвинуть задвижку». Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк, а сегодня на нем ведь был праздничный костюм. Папа долго стоял, шипя от злости. Нет, ругаться он не ругался, ведь он был церковный староста – человек почтенный. Но он прошипел множество нелестных слов об Эмиле и об этом самом Триссе, который не вырубил даже настоящего окна в будке, а лишь небольшое узкое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел на крошечное оконце, потом еще несколько раз сильно пнул дверь ногой и уселся в ожидании.
В Триссевой будке было целых три сиденья, и на одно из них он и опустился. Папа сидел, скрежеща зубами от бешенства, и нетерпеливо ждал того, у кого появится нужда в Триссевой будке.
«Но мне его жаль, потому что первого, кто войдет сюда, я убью», – кровожадно подумал он. И это в самом деле было несправедливо и не очень хорошо со стороны папы. Но ведь надо учесть, что он был очень зол.
Над Триссевой будкой сгустилась тьма; папа Эмиля все сидел и ждал, но никто не приходил. Он слышал, как по крыше забарабанил дождь, и в будке стало еще мрачнее.
Папа Эмиля злился все больше и больше. Нет, в самом деле, почему он должен сидеть здесь в темноте и одиночестве, пока все остальные наслаждаются светом, веселятся и пируют за его счет! Этому надо положить конец, он должен выбраться отсюда. Выбраться! Пусть даже через оконце над дверью!
– Потому что я уже по-настоящему разозлился, – громко сказал папа и поднялся.
В Триссевой будке стоял ящик со старыми газетами. Папа Эмиля прислонил его к двери, затем забрался на него. «Да, здесь не очень высоко», – подумал он. Маленькую раму папа снял без труда, а потом, высунув голову через оконце, стал смотреть, не идет ли кто-нибудь, чтобы позвать на помощь.
Никого не было видно, но зато ему на затылок со страшной силой обрушился проливной дождь. Вода просочилась за воротник рубашки, и это было не очень-то приятно. Но ничто не могло остановить папу – даже всемирный потоп, он должен был выбраться отсюда.
С большим трудом протиснул он сквозь оконце руки и плечи, а потом стал потихоньку продвигаться вперед.
«Если разозлиться как следует, дело пойдет», – подумал он. Но тут как раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа Эмиля так застрял в тесном оконце, что лицо его посинело, он размахивал руками и ногами, но ему удалось лишь опрокинуть ящик. И теперь он висел безо всякой опоры и не мог продвинуться ни назад, ни вперед. Бедняга! Что может сделать церковный староста, когда одна часть его туловища мокнет под проливным дождем, а другая висит в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сделает! Не сделает, потому что знает леннебержцев: если эта история станет известна в приходе, поднимется такой хохот, который не смолкнет до тех пор, пока во всей Леннеберге и даже во всем Смоланде останется хоть одна живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!
Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и они стали помогать ДРУГ Другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош, больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно расхаживал в галошах пастора и бормотал «таким образом» и «помимо того», точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными, и Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях выросла целая гора галош.
Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного объедков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и темноту, чтобы подкормить немного поросенка.
И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!