— Интересно, — сказал Паша. — Зачем трем человекам четыре каюты? Рыжая определенно насчет четырех старалась… Ладно, раз такое дело, взойду-ка я тоже на борт… Скажешь майору. Бай!
И вразвалочку побрел к «Достоевскому», оглядывая его с таким видом, словно раздумывал, не купить ли супруге в подарок к восьмому марта именно этот кораблик.
Появился Кацуба.
— Ну, на Шипке все спокойно?
— Ага, — оглянувшись, сказал Мазур. — Паша только что появлялся. Закрепился на борту, сунул кому-то денежки, и обустроили его мгновенно.
— Ну вот, а жеманился…
— И конкуренты нагрянули. Даша со штатниками. Уже на корабле.
— Только трое?
— Я только троих видел. Никого с ними больше не было.
— А кают заказывали четыре…
— Да, Паша тоже удивлялся… Ну?
— А что там «ну»? — протянул Кацуба. — Хорошая новость — контора, судя во всему, на месте и продолжает функционировать. Плохая новость — у дежурного никаких инструкций персонально для нас. Не станешь же открытым текстом требовать, чтобы отыскал Глагола, по этой линии все равно серьезных разговоров вести нельзя. Я доложил, конечно, наши новости — несколько метафорично, ну, да умные люди поймут, пленочку прослушав…
— Диспозиция? — спросил Мазур.
— Какая может быть диспозиция в такой ситуации? Поступаем строго по уставу: выполняем все отданные допрежь приказы до поступления новых… Поскольку мы еще кое-что недовыполнили, надо приступать. Конкретнее — будем обследовать «Ладогу».
— А нахрен? — тоскливо вопросил в пространство Мазур.
— Мой друг, прекрасно понимаю обуревающие вас сомнения. Я и сам плохо верю, что на «Ладоге» обнаружится нечто интересное. Но приказ у нас был недвусмысленный: обследовать все три корабля. При том, что возможностей для нормальной работы в городе у нас в одночасье не стало, выбор небогат… А люди мы военные. Ничего, не журись. Я тут поразмыслил и пришел к выводу, что ничегошеньки мы не запороли и нигде не напортачили. Делали в этих условиях все, что могли. Выяснили все, что могли. А с тебя вообще спрос невелик: тебе говорили погружаться, и ты исправно делал «бульк», как то глюкало из анекдота…
Однако он был угрюм, и Мазур прекрасно понимал, что гнетет майора: доказать, будто ты сделал все, что мог, иногда бывает чертовски тяжело, начальство сплошь и рядом склонно считать, что оно тебя отправило на задание не затем, чтобы ты педантично и четко выполнял приказы, а для того, чтобы ты совершал чудеса, желательно в немеренном количестве. Хотя прямо этого и не говорится, большинство начальственных резолюций на рапортах, равно как и разносов, сводится к сей нехитрой истине: отчего вы, такие-сякие, совершили мало чудес?
— Слушай, — сказал он осторожно. — Коли уж теперь кораблю ведено выступать в своем подлинном обличье… Может, всеми наличными силами высадить десант на тот островок? Смотришь, и найдем что-то интересное…
— Е с л и найдем, — сказал Кацуба, подумав. Великодушно добавил: — Мысль, по идее, неплохая. Но после того, как они в хорошем темпе превратили своих жмуриков в жертв нашей неосторожности, я к ним начинаю относиться, как к твердым профессионалам. А у хорошего профессионала должно что-то быть припасено в загашнике против лихой высадки десанта средь бела дня, я не об отражении штурма огневыми средствами говорю… Хотя… Ты знаешь, не мешает пройти мимо и посмотреть в бинокль, что там нынче творится. В конце-то концов, нам никто не запрещал плавать в тех местах, это Величко в хреновом положении. Пошли, вдруг да радист наконец достучался…
Он поднял воротник и направился к кораблю. Мазур немного замешкался, выбрасывая окурок в урну, — и первым заметил далеко слева, у ворот, некое оживление. Остановился, присмотрелся и окликнул майора:
— Не по нашу ли душу?
Кацуба остановился, взглянул туда, куда указывал Мазур. От ворот, успевших уже закрыться, надвигались ало-синие вспышки мигалки, чрезвычайно похожей на милицейскую.
— Ходу, — не мешкая, распорядился майор. — Если что, лучше уж сидеть на корабле, он сейчас — территория воинской части со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Они взлетели на борт — вахтенный торопливо посторонился, заняли удобную позицию и принялись наблюдать. Вскоре к ним присоединился Степан Ильич с неизменной трубочкой.
Впереди катила милицейская «восьмерка», она-то и мигала вспышками, следом горделиво плыла черная «Волга» мэра, а замыкали кавалькаду темно-синий автобусик «Газель» и два японских микроавтобуса, белый и перламутрово-серый.
«Восьмерка» проехала немного дальше, но автомобиль мэра остановился как раз напротив трапа «Морской звезды». За ним притормозили фургончики, выдерживая интервал. Враз распахнулись все дверцы, повалил народ. Мазур мгновенно узнал нескольких репортеров — правда, народу с камерами прибавилось, среди них были и незнакомые.
Из «Газели» вылезли субъекты, не обремененные атрибутами журналистики, — в хороших пальто, при галстуках, один даже с роскошной кожаной папкой, украшенной непонятной монограммой.
Выскочил мэр, предупредительно придержал дверцу перед своим спутником. Кацуба громко откашлялся:
— Только этого гандона, господа офицеры, нам не хватало для полного счастья…
— Н-да, — с чувством сказал капитан-лейтенант.
Сначала Мазур не врубился, но вскоре опознал старика с крючковатым носом и худой черепашьей шеей, оглядывавшегося с победительным видом фельдмаршала, только что взявшего на шпагу вражескую крепость. Один из динозавров и мамонтов перестройки, ухитрившийся до сих пор удержаться на волне, хотя множество его былых сподвижников улетучились из большой политики, как призраки после третьего петушиного крика, — кто затерялся в сытой безвестности, нахапав вдоволь и счастливо избежав связанных с этим неприятностей, кто дирижировал микроскопическими партийками, в которые превратились былые демократические орды, кто подыскал теплое кресло вдали от демоса. Старикан же был непотопляем — он до сих пор мелькал на трибунах и телеэкранах, болтался в Европах и прочих заграницах, украшая себя огромными жестяными орденами с громкими названиями вроде «Трубадура чести», громогласно борясь за права человека — главным образом того, что с бомбой или пулеметом героически сопротивлялся злокозненному «федеральному центру». Везде, где по окраинам страны вспыхивали конфликты, рано или поздно появлялся крючконосый старик, взасос лобызавшийся в бункерах и схронах с самозванными генералиссимусами и ряжеными «полковниками». В армии к нему относились, как к бледной спирохете, о чем, правда, на публике помалкивали, чтобы не оказаться в глазах европейского общественного мнения врагами свободы и гуманизма…
Мэр подхватил седого монстра под локоток и потащил к трапу «Морской звезды», что-то энергически нашептывая на ухо и делая размашистые жесты с таким видом, словно предупреждал случайного путешественника о кишащих в ближайшей речке крокодилах. Старик столь же энергично кивал, но вид у него был хищно-бодрый: какие крокодилы, батенька, переживем…