«У него есть дело, которое больше не терпит отлагательств», — писала она.
«…вы прекращаете подготовку к судебному процессу, обещая тем самым оставить его в покое», — писала она.
Да это же предсмертная записка!
Но дело об опеке завершено, не так ли? Даже купленный с потрохами судья не сможет назначить опекуном мертвеца.
«Доброе утро» наконец-то сменилось местными новостями. И первой, естественно, стало самоубийство Макса Дивоура. По экрану бежали помехи, но я разглядел упомянутый Биллом диван, обитый красным бархатом. Роджетт Уитмор сидела на нем, сложив руки на коленях. Вроде бы в одном из помощников шерифа я узнал Джорджа Футмена, хотя помехи не позволили рассмотреть лицо.
В последние восемь месяцев мистер Дивоур часто говорил об уходе из жизни, сказала Уитмор. Чувствовал он себя очень плохо. Вчера вечером он попросил ее прогуляться с ним по Улице, и она поняла, что он хочет полюбоваться последним для себя закатом. Закат, кстати, был великолепным, добавила она. В этом я не мог с ней не согласиться. Закат я запомнил очень хорошо, едва не утонув в его лучах.
Роджетт зачитывала заявление Дивоура, когда вновь зазвонил телефон. Слова Мэтти едва прорывались сквозь рыдания:
— Новости… Майк, ты видел… ты знаешь…
Это все, что удалось ей сказать. Я объяснил, что знаю, спасибо Биллу Дину, и как раз сейчас смотрю информационный выпуск. Она попыталась ответить, но у нее ничего не вышло. Зато в ее всхлипываниях я уловил чувство вины, облегчение, ужас и… радость. Спросил, где Ки. Я сочувствовал Мэтти — до сегодняшнего утра она пребывала в полной уверенности, что Макс Дивоур — ее злейший враг, но мне не хотелось, чтобы трехлетняя Ки видела свою мать в таком состоянии.
— Во дворе, — выговорила Мэтти. — Она уже позавтракала. А теперь кор… кормит кукол.
— Кормит кукол. Понятно. Отлично. Тогда вам надо выплакаться. Сейчас и сразу. Пока ее нет.
Она плакала минуты две, может, и больше. Я стоял, прижав трубку к уху, набираясь терпения.
«Я собираюсь дать тебе один шанс спасти твою душу», — сказал мне Дивоур, но наутро умер сам, и его душа уже там, где ей и положено быть. Он умер, Мэтти свободна, я могу писать. Вроде бы надо прыгать от радости, а не получается.
Наконец она совладала с нервами:
— Извините. Я так плачу… действительно плачу… впервые со смерти Лэнса.
— Имеете полное право.
— Приходите на ленч, — попросила она. — Пожалуйста, Майк, приходите на ленч. Ки проводит вторую половину дня у подруги из Летней библейской школы, и мы сможем поговорить. Мне надо с кем-то поговорить… Господи, у меня кружится голова. Пожалуйста, приходите.
— Я бы с удовольствием, но, думаю, эта идея не из лучших. Особенно в отсутствие Ки.
И я пересказал ей разговор с Биллом Дином, разумеется, в отредактированном виде. Она слушала внимательно. Закончив, я ожидал взрыва, но забыл один простой факт: Мэтти Стенчфилд Дивоур прожила в Тэ-Эр всю жизнь. И знала, что к чему.
— Я понимаю, что раны затянутся быстрее, если я не буду поднимать глаз, держать рот на замке, а колени — вместе, — ответила она, — и я сделаю все, что в моих силах, но нельзя требовать от меня невозможного. Старик пытался отнять у меня дочь, неужели в этом чертовом супермаркете этого не понимают?
— Я понимаю.
— Знаю. Поэтому и хочу поговорить с вами.
— Так, может, нам пообедать в парке Касл-Рока? Там же, где и в пятницу? Скажем, в пять часов?
— Мне придется взять с собой Ки…
— Отлично. Привезите ее. Скажите ей, что сказку «Ганс и Гретель» я знаю наизусть и с удовольствием перескажу ее. Вы позвоните Джону в Филадельфию? Введете его в курс дела?
— Да. Только приду в себя и позвоню. Где-нибудь через час. Господи, как же я счастлива. Я знаю, нельзя радоваться смерти другого человека, но меня просто распирает от счастья. Я боюсь взорваться.
— Я тоже. — На другом конце провода повисла тишина. Потом я услышал тяжелый вздох:
— Мэтти? С вами все в порядке?
— Да, но как сказать трехлетней девочке, что у нее умер дед?
«Скажите ей, что старый козел поскользнулся и головой ухнул в Мешок со Счастьем», — подумал я и прикрыл рукой рот, чтобы заглушить смешок.
— Я не знаю, но вам придется что-то сказать, как только она зайдет в трейлер.
— Придется? Почему?
— Потому что она вас увидит. Увидит ваше лицо.
* * *
В кабинете на втором этаже я выдержал ровно два часа, а потом жара погнала меня вниз: в десять утра термометр на крыльце показывал девяносто девять градусов [106] .
По моим прикидкам на втором этаже было градусов на пять выше.
Надеясь, что я не совершаю ошибки, я вытащил штепсель «Ай-би-эм» из розетки и снес пишущую машинку вниз. Работал я без рубашки, и когда пересекал гостиную, задний торец машинки соскользнул с покрытого потом живота, и я едва не выронил ее себе на ноги. Машинку я удержал, но вспомнил о лодыжке, которую повредил, падая в озеро. Поставил «Ай-би-эм» на пол, осмотрел ногу Черно-лиловый синяк приличных размеров, небольшая припухлость. Я решил, что только пребывание в холодной воде спасло меня от более серьезных последствий.
Машинку я поставил на столик на террасе, подключил провод к удлинителю и воткнул штепсель в розетку над каминной доской по соседству с Бантером. Я сел за стол, глядя на синевато-серую поверхность озера, и замер в ожидании очередного приступа… Но желудок не скрутило, глаза не полезли из орбит, дыхание не перехватило. Катаклизма не произошло. Слова лились так же гладко, как и в жарком, душном кабинете, а потное тело приятно холодил легкий ветерок. Я забыл о Максе Дивоуре, Мэтти Дивоур, Кире Дивоур. Забыл о Джо Нунэн и Саре Тидуэлл. Забыл о себе. И еще два часа пребывал во Флориде. Приближался день казни Джона Шеклефорда. И Энди Дрейк вступил в схватку со временем.
В реальный мир меня вернул телефонный звонок, на этот раз не вызвав у меня отрицательных эмоций. Если б не он, я бы печатал и печатал, пока медузой не растекся бы по полу.
Звонил мой брат. Мы поговорили о матери, по мнению Сида, от полного маразма ее отделяло совсем немного, и о ее сестре Френсин, которая в июне сломала бедро. Сид полюбопытствовал, как у меня дела, и я ответил, что все в полном порядке. Были кое-какие сложности с новой книгой (в моей семье все личные проблемы принято обсуждать лишь после того, как они остались в прошлом). А как маленький Сид, спросил я. Клево, ответил он, что, по моему разумению, означало — нормально. Сыну Сидди исполнилось двенадцать, так что мой братец владел молодежным сленгом. Его новая бухгалтерская фирма постепенно становилась на ноги, хотя поначалу будущее виделось ему исключительно в черном цвете (об этом я услышал впервые). И он вновь поблагодарил меня за те деньги, что я одолжил ему в прошлом ноябре. Я ответил, что считал себя обязанным поддержать его, и сказал абсолютную правду. Особенно если учесть, что с матерью он проводил куда больше времени, чем я. Общаясь с ней как лично, так и по телефону.