Я схватил трубку:
— Слушаю.
— Привет, Майк. Это Уэрд.
— Что-то ты быстро.
— Архив от меня в двух шагах. Я все нашел. В еженедельнике Джо на второй неделе ноября 1993 года есть только одна запись. Зачитываю. «Эс-ка Мэна, Фрип, Одиннадцать утра». Вторник, шестнадцатое. Это тебе что-нибудь говорит?
— Да. Премного тебе благодарен, Уэрд. Ты мне здорово помог.
Я отключил связь, положил телефон на подставку. Действительно помог. «Эс-ка Мэна» расшифровывалось как «Суповые кухни Мэна». С 1992 года по день своей смерти Джо входила в состав совета директоров этой благотворительной организации. Фрип — сокращение от Фрипорта. Наверное, речь шла о заседании совета. Вероятно, они говорили о том, как накормить бездомных в День Благодарения, а потом Джо проехала семьдесят миль до Тэ-Эр, чтобы получить у почтовиков двух пластмассовых сов. Нет, ответа на свои вопросы я так и не получил.
И тут же в голове раздался голос НЛО: Раз уж ты стоишь у телефонного аппарата, почему бы не позвонить Бонни Амудсон? Поздороваешься, спросишь, как она поживает.
В начале девяностых Джо входила в состав совета директоров четырех благотворительных организаций. Ее подруга Бонни убедила ее поучаствовать в работе «Суповых кухонь», когда в совете освободилось одно место. И на заседания они часто ездили вместе. Так что едва ли Бонни вспомнит то заседание, что проходило в ноябре 1993 года, все-таки прошло пять лет. Однако, если у нее сохранились протоколы…
Да, странные мысли лезли мне в голову. Позвонить Бонни, поболтать ни о чем, потом попросить поднять протокол заседания, которое имело место в ноябре 1993 года. А дальше? Спросить, отмечено ли в протоколе отсутствие Джо? Полюбопытствовать, не заметила ли она изменений в поведении Джо в последний год ее жизни? А если Бонни спросит, зачем мне все это нужно, что мне ей ответить?
Дай ее сюда, рявкнула Джо в моем сне. В нем она и не выглядела, как Джо, скорее, напоминала женщину из Книги пословиц, странную женщину, у которой с губ тек мед, но в сердце затаились змеи и черви. Странную женщину с пальцами, холодными как лед. Дай ее сюда. Это мой пылесос.
Я подошел к двери подвала, взялся за ручку. Повернул, затем отпустил. Я не хотел заглядывать в темноту, не хотел слушать чьи-то удары. Лучше уж оставить дверь закрытой. А чего мне хотелось, так это выпить какой-нибудь холодной жидкости. И я пошел на кухню, повернулся к холодильнику и обмер. Магниты вновь образовали окружность, но на этот раз в ее центре вытянулись в ряд четыре буквы и одна цифра. Из них сложилось слово:
hello
В доме жил призрак. Теперь я в этом не сомневался и ясным днем. Я спрашивал, безопасно ли для меня пребывание в «Саре-Хохотушке», и получил двойственный ответ, но это ничего не значило. Если б я сейчас ретировался из «Сары», ехать мне было некуда. У меня был ключ от дома в Дерри, но ответы на интересующие меня вопросы я мог найти только здесь. И я это знал.
— Привет, — ответил я и открыл холодильник, чтобы взять банку «пепси». — Кто бы ты ни был, привет.
Я проснулся в темноте, в полной уверенности, что в северной спальне я не один. Сел, протер глаза и увидел темный, плечистый силуэт, стоящий между моей кроватью и окном.
— Кто ты? — спросил я, подумав, что ответ я получу не в словах, а ударами по стене. Один удар — да, два удара — нет… Какие предложения, Гудини? Но фигура у окна не прореагировала на мои слова. Я нащупал шнурок бра, висящей над кроватью, дернул. Рот у меня перекосило, тело напряглось.
— Дерьмо, — выдохнул я. — Чтоб я сдох! На перекладине для занавесок на плечиках висел мой пиджак. Я повесил его туда, когда распаковывал вещи, и забыл убрать в стенной шкаф. Я попытался рассмеяться и не смог. В три часа ночи висящий на окне пиджак не показался мне смешным.
Я выключил свет, полежал с открытыми глазами, ожидая услышать звон колокольчика Бантера или детский плач. И слушал, пока не уснул.
Семью часами позже, когда я уже позавтракал и собирался пойти в студию Джо, чтобы проверить, не стоят ли пластмассовые совы в чулане, куда я не заглядывал днем раньше, новенький, последней модели «форд» скатился по проселку и замер нос к носу с моим «шевроле». Я уже ступил на короткую дорожку, соединяющую коттедж и студию, но повернул назад. День вновь выдался жарким, поэтому мой наряд состоял из джинсов с обрезанными штанинами и шлепанцев.
Джо всегда говорила, что среди тех, кто одевается в кливлендском стиле, есть представители двух направлений: классического и небрежного. Мой утренний гость, безусловно, придерживался второго: гавайка с ананасами и мартышками, светло-коричневые брюки из банановой республики, белые туфли. Кливлендский стиль цвета носков не оговаривал, но в обуви признавался только один цвет — белый. Непременным атрибутом являлось и что-нибудь кричащее и золотое. И тут мой гость оправдал мои ожидания: на левой руке блестел «ролекс», на шее сверкала цепь. Рубашку он носил навыпуск, на спине под ней что-то подозрительно бугрилось. Похоже, этот господин предпочитал ездить в гости вооруженным.
— Майкл Нунэн?
Некоторые женщины от него млели. Те, кто сжимается в комок, если мужчина повышает голос. Те, кто не бежит в полицию после домашних разборок, потому что верят, что сами накликали на себя неприятности. Как то: фонарь под глазом, вывихнутую руку, а то и сигаретный ожог на груди. Те, кто предпочитает обращаться к своему мужу или любовнику, как к отцу: «Принести тебе пива, папуля?» или «На работе выдался тяжелый день, папуля?»
— Да, я — Майкл Нунэн. Чем могу служить?
«Папуля» отвернулся, наклонился, взял что-то с пассажирского сиденья. Закрепленная под приборным щитком рация пискнула и замолчала. Он вновь повернулся ко мне, со светло-желтой папкой в руке. Протянул ее мне.
— Это вам.
Поскольку я не сделал попытки взять папку, он шагнул ко мне и попытался всунуть ее мне в ладонь, чтобы мои пальцы, повинуясь безусловному рефлексу, схватили папку. Я, однако, успел поднять руки, словно он наставил на меня свой револьвер.
Он по-отечески взглянул на меня — лицо у него было ирландское, как и у братьев Арленов, только без арленовских доброты, открытости, любопытства. Их место заняло пренебрежение, словно все человеческие хитрости давно ему не в диковинку, а с самыми изощренными он сталкивался как минимум дважды. Одну бровь рассекал давнишний шрам, а румянец на щеках указывал то ли на отменное здоровье, то ли на повышенный интерес к спиртным напиткам. Похоже, он мог бы скинуть тебя в канаву, да еще усесться сверху, чтобы услышать: «Я ничего не сделал, папуля, отпусти меня, не сердись».