Говоря это, честная женщина опустилась на колени перед большим дубовым сундуком со старинным запором, подняла крышку и стала в нем усердно рыться. Один за другим она извлекла оттуда все названные предметы и с гордостью развернула их перед доктором. Там были также тончайшие батистовые пеленки, роскошный кружевной чепчик, маленькое шелковое одеяльце и белые шерстяные носочки.

Доктор тотчас же заметил, что все эти вещицы были помечены изящно вышитыми инициалами Э. Д.

— Э. Д. Потому-то вы и назвали мальчугана Эриком? — спросил он.

— Вы угадали,— ответила Катрина, у которой от этого занятия повеселело лицо, между тем как у ее мужа оно, напротив, помрачнело.— А вот самая красивая вещица. Она была у него на шее,— добавила Катрина, вытаскивая из тайника золотое колечко для зубов, украшенное кораллами и висевшее на тонкой цепочке.

На нем были выгравированы те же самые инициалы Э.Д., обрамленные латинским изречением: «Semper idem».

— Мы подумали, что это имя ребенка,— заметила Катрина, видя старания доктора разобрать надпись,— но господин Маляриус нам объяснил, что здесь написано: «Неизменно тот же» [17] . Не так ли?

— Господин Маляриус сказал вам правду,— ответил доктор на этот далеко не бесхитростный вопрос.— Ясно, что ребенок родился в богатой и знатной семье…— добавил он, в то время как Катрина убирала приданое в сундук.— А вы не задумывались над его происхождением?

— А как узнаешь об этом, если я нашел мальчика в море? — ответил Герсебом.

— Да, но вы сказали сами, что колыбель оказалась привязана к спасательному кругу. А по морскому обычаю на круге всегда указывают название корабля, которому он принадлежит,— возразил доктор, пристально взглянув рыбаку прямо в глаза.

— Разумеется,— ответил тот, опустив голову.

— Ну, так что же значилось на том спасательном круге?

— Ах, господи, сударь, да я же неученый! Я немного умею читать на моем родном языке, но на чужих языках,— увольте. Да и к тому же это было так давно.

— Тем не менее вы должны хоть приблизительно вспомнить. Ну же, господин Герсебом, подумайте. Не «Цинтия» ли, прочитал господин Маляриус, когда вы показали ему спасательный круг?

— Мне кажется, что там было что-то вроде этого,— уклончиво ответил рыбак.

— Это иностранное название. Но какой страны, как по-вашему, господин Герсебом?

— Да почем я знаю? И откуда мне знать все эти дьявольские страны. Ведь я никогда и не выходил за пределы Бергена и Нороэ, если не считать одного или двух раз, когда рыбачил у берегов Исландии и Гренландии,— ответил хозяин недовольным тоном.

— Можно предположить, что это английское или немецкое название,— сказал доктор, как бы намеренно не замечая тона своего собеседника.— Я мог бы это легко определить по форме букв, если бы увидел круг. Вы не сохранили его?

— Нет, черт возьми, он уже давным-давно сожжен! — не без ехидства воскликнул Герсебом.

— Маляриус запомнил, что буквы были латинские,— произнес доктор, словно размышляя вслух,— и на белье тоже латинские; значит, можно допустить, что «Цинтия» не немецкое судно. Я склонен думать, что ребенок плыл на английском корабле. А вы как думаете, уважаемый Герсебом?

— Меня это мало трогает,— ответил рыбак.— Будь он английским, русским или патагонским, это не моя забота. Немало времени прошло с тех пор, как корабль этот поделился своей тайной с океаном на трех— или четырехкилометровой глубине.

Можно было подумать, Герсебома даже радовало, что тайна судна погребена на дне морском.

— Но вы, конечно, пытались отыскать семью ребенка? — спросил доктор, и сквозь стекла его очков, казалось, блеснуло лукавство.— Вы, наверное, обращались к мэру Бергена, просили напечатать объявления в газетах? Не так ли?

— Я?— воскликнул рыбак.— Ничего подобного. Одному Богу известно, откуда взялся младенец и кто о нем печалится. Умно ли швырять деньги на ветер и разыскивать людей, которые так мало о нем тревожатся? Представьте себя на моем месте, доктор. Кто-кто, а я-то уж далеко не миллионер! Нечего и сомневаться, если бы мы и потратили все, что имели, то все равно не добились бы толку! Мы с женой сделали, что могли: воспитали мальчика как своего родного сына, любили его, лелеяли…

— Даже больше, чем родных детей, если только это возможно,— перебила его Катрина, утирая слезы концом передника.— Уж если мы и можем себя в чем-нибудь упрекнуть, то только в том, что давали ему слишком много ласки.

— Черт возьми, Герсебом, вы меня просто обидите, если подумаете, что ваше доброе и хорошее отношение к бедному приемышу вызвало во мне какое-либо иное чувство, кроме глубокого восхищения! Но если начистоту, то я думаю, что именно любовь к Эрику и заставила вас забыть о вашем долге. А долг состоял в том, чтобы найти семью ребенка, приложив к этому все усилия!

Воцарилось глубокое молчание.

— Возможно! — произнес наконец Герсебом, потупив голову от этих упреков.— Но что сделано, того не воротишь. Теперь Эрик уже действительно наш, и я не намерен рассказывать ему об этой старой истории.

— Не беспокойтесь! Разумеется, ваше доверие не будет употреблено во зло,— сказал доктор, вставая.— Уже поздно, я должен покинуть вас, мои добрые друзья. Желаю вам спокойной ночи — и без всяких угрызений совести,— добавил он многозначительно.

Затем, надев свою меховую шубу, он отклонил предложение рыбака проводить его, сердечно пожал руку хозяевам и направился в сторону фабрики. Герсебом задержался на несколько секунд у порога, глядя на удаляющуюся фигуру, освещенную лунным светом.

— Ну и дьявол! — пробормотал он сквозь зубы, решив наконец закрыть дверь.

Глава III
РАЗМЫШЛЕНИЯ ГОСПОДИНА ГЕРСЕБОМА

Когда на следующее утро после тщательного осмотра фабрики доктор Швариенкрона заканчивал завтрак вместе со своим управляющим, вошел человек, в котором он не без труда признал вчерашнего собеседника.

Одетый в праздничный костюм, состоящий из отороченного мехом пальто, вышитого жилета и старомодной высокой шляпы, рыбак выглядел совсем не так, как в своей обычной рабочей куртке. И уже окончательно делал его не похожим на самого себя грустный и растерянный вид. Покрасневшие веки свидетельствовали о бессонной ночи. Так оно и было в действительности. Господин Герсебом, до сих пор никогда не знавший укоров совести, до самого утра ни на минуту не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок на кожаном тюфяке. Под утро он поделился своими грустными думами с матушкой Катриной, которая тоже провела всю ночь без сна.