— Знаете что, — сказала Нана, — давайте усядемся как попало — Так гораздо веселее.
Она стояла у середины стола. Старик с которым никто не был знаком, встал по правую ее руку, а Штейнер — по левую. Гости уже начали усаживаться, как вдруг из маленькой гостиной донесся громкий ворчливый голос. То был Борднав: о нем забыли, и он с величайшим трудом пытался подняться со своих двух кресел; он орал, звал эту дрянь Симонну, которая ушла с остальными. Женщины тотчас же с участием подбежали к нему. Борднав наконец явился, его поддерживали Каролина, Кларисса, Татан Нене, Мария Блон. Они почти несли его на руках. Усадить его было целым событием.
— В середину, напротив Нана! — кричали гости. — Посадите Борднава посредине! Он будет председательствовать!
Дамы усадили его посредине. Понадобился еще один стул для его больной ноги. Две женщины подняли ее и осторожно положили на стул. Ничего, придется есть, сидя боком.
— Эх, дьявол! — ворчал он. — Прямо в колоду какую-то превратился!.. Ну, что ж, мои козочки, папаша отдается на ваше попечение.
По правую его руку сидела Роза Миньон, по левую — Люси Стьюарт. Они обещали ухаживать за ним. Все разместились. Граф де Вандевр сел рядом с Люси и Клариссой, Фошри — с Розой Миньон и Каролиной Эке. По другую сторону — Ла Фалуаз, поспешивший занять место рядом с Гага, не обращая внимания на Клариссу, которая сидела напротив Миньона, не упускавшего ни на минуту из виду Штейнера, которого отделяла от него только сидевшая рядом Бланш, по левую его руку была Татан Нене, а рядом с нею — Лабордет. Наконец, на обоих концах стола расселись кое-как молодые люди, женщины: Симонна, Леа де Орн, Мария Блон, тут же были и Жорж Югон с Дагнэ: они относились друг к другу с возрастающей симпатией и улыбались, глядя на Нана.
Двое остались без мест, над ними подтрунивали. Мужчины предлагали сесть к ним на колени. Кларисса не могла двинуть рукой и просила Вандевра кормить ее. Уж очень много места занимал Борднав со своими стульями! Было сделано последнее усилие, и все разместились; зато, по словам Миньона, гости чувствовали себя точно сельди в бочке.
— Пюре из спаржи, консоме а ла Делиньяк, — докладывали лакеи, разнося за спиной гостей полные тарелки.
Борднав громко рекомендовал консоме; но вдруг поднялся шум; слышались протестующие, сердитые голоса. Дверь отворилась, вошли трое запоздавших — одна женщина и двое мужчин. Ну, нет, это слишком! Нана, не встав с места, прищурилась, стараясь разглядеть, знает ли она их. Женщина — Луиза Виолен. Мужчин она ни разу не видела.
— Дорогая, — проговорил Вандевр, — позвольте представить вам моего друга — господина Фукармон, морского офицера, я его пригласил.
Фукармон непринужденно поклонился.
— Я позволил себе привести приятеля, — сказал он.
— Прекрасно, прекрасно, — проговорила Нана. — Садитесь… Ну-ка, Кларисса, подвиньтесь немного, вы там очень широко расселись… Вот как, стоит только захотеть…
Еще потеснились; Фукармону и Луизе досталось местечко на кончике стола; но приятелю пришлось стоять на почтительном расстоянии от своего прибора; он ел, протягивая руки через плечи соседей. Лакеи убирали глубокие тарелки и подавали молодых кроликов с трюфелями. Борднав взбудоражил весь стол, сказав, что у него мелькнула было мысль привести с собой Прюльера, Фонтана и старика Боска. Нана надменно посмотрела на него и сухо возразила, что она оказала бы им достойный прием. Если бы она хотела их видеть у себя, то сумела бы пригласить их сама. Нет, нет, не надо актеров. Старик Боск вечно под хмельком; Прюльер слишком высокого мнения о себе, а Фонтан со своим раскатистым голосом и глупыми остротами совершенно невыносим в обществе. К тому же актеры всегда оказываются не на месте, когда попадают в общество светских людей.
— Да, да, это верно, — подтвердил Миньон.
Сидевшие вокруг стола мужчины во фраках и белых галстуках были чрезвычайно изысканны; на их бледных лицах лежал отпечаток благородства, еще более подчеркнутого усталостью. Пожилой господин с медлительными движениями и тонкой улыбкой словно председательствовал на каком-нибудь дипломатическом конгрессе. Вандевр держал себя так, будто находился в гостиной графини Мюффа, и был учтив с сидевшими рядом с ним дамами. Еще утром Нана говорила тетке: мужчинам не нужно желать большего, — все они либо знатного происхождения, либо богачи; так или иначе люди шикарные. Что же касается дам — они держались очень хорошо. Некоторые из них — Бланш, Леа, Луиза — пришли в декольтированных платьях; только Гага, пожалуй, слишком оголилась, тем более, что в ее годы лучше было бы не показывать себя в таком виде. Когда все, наконец, разместились, смех и шутки стали менее оживленными. Жорж вспомнил, что в Орлеане ему случилось присутствовать в буржуазных домах на более веселых обедах.
Разговор не клеился, незнакомые, между собой мужчины приглядывались друг к другу, женщины сидели очень чинно; вот это-то и удивляло Жоржа. Юноша находил их слишком «мещански-добродетельными», он думал, что они сразу начнут целоваться.
Когда подали следующее блюдо — рейнских карпов а ла Шамбор и жаркое по-английски, — Бланш тихо проговорила:
— Я видела в воскресенье вашего Оливье, милая Люси… Как он вырос!..
— Еще бы, ведь ему восемнадцать лет, — ответила Люси, — не очень то меня молодит Оливье… Вчера он уехал обратно к себе в школу.
Ее сын Оливье, о котором она отзывалась с гордостью, воспитывался в морском училище. Заговорили о детях. Дамы умилились. Нана поделилась своей радостью: ее крошка, маленький Луи, живет теперь у тетки, которая приводит его ежедневно в одиннадцать часов утра; она берет ребенка к себе в постель, и он играет там с пинчером Лулу. Прямо умора смотреть, когда они оба забираются под одеяло. Трудно вообразить, какой шалун ее маленький Луизэ.
— А я очаровательно провела вчерашний вечер, — рассказывала Роза Миньон. — Представьте, я пошла в пансион за Шарлем и Анри, а вечером пришлось повести их в театр. Они прыгали, хлопали в ладошки: «Мы пойдем смотреть маму! Мы пойдем смотреть маму!» И такую возню подняли, просто страх!
Миньон снисходительно улыбался, и глаза его увлажнились от избытка отеческой нежности.
— А во время представления они были уморительны, — продолжал он, — такие серьезные, точно взрослые мужчины; пожирали Розу глазами и спрашивали у меня, почему это у мамы голые ноги…
Все рассмеялись, Миньон сиял; его отцовская гордость была польщена. Он обожал своих ребят, его единственной заботой было увеличить их состояние, и он с непреклонной твердостью преданного слуги распоряжался деньгами жены, которые Роза зарабатывала в театре и иным путем. Когда Миньон — капельмейстер в кафешантане, где Роза пела, женился на ней, они страстно любили друг друга. Теперь их чувство перешло в дружбу. У них раз навсегда установился такой порядок: Роза работала по мере сил и возможности, пуская в ход талант и красоту, а он бросил скрипку, чтобы как можно бдительнее наблюдать за ее успехами актрисы и женщины. Трудно было бы найти более мещанскую и дружную чету.