И дело пошло своим чередом. Ласково растолкав ребятишек, она расставила их по порядку. Первым, она вызвала Утлара, мальчика лет десяти, с мрачным, землистым лицом. Он показал свою ногу: на колене у него была большая ссадина. Отец послал его к барышне, чтобы она его полечила. Полина снабжала всю деревню арникой и примочками. Страстно увлекаясь лечением, она мало-помалу завела у себя образцовую аптечку, которой очень гордилась. Перевязав мальчику ногу, она вполголоса сообщила Луизе кое-какие подробности о детях:
— Эти Утлары — богатые люди, моя милая, единственные богатые рыбаки в Бонвиле. Знаешь, им принадлежит та большая лодка… И при этом скупы невероятно, живут, как скоты, в неописуемой грязи. А хуже всего, что отец первую жену вогнал в гроб побоями, затем женился на своей служанке — отвратительной, злой женщине, еще грубее его самого. И теперь они вдвоем истязают бедного мальчишку.
И, не замечая отвращения Луизы, она громко заговорила:
— Ну, а ты, малютка? Выпила хинную настойку?
Это была дочь Пруана, церковного сторожа. Золотушная, худая, как щепка, девочка с огромными горящими глазами и явно выраженной истерией была похожа на маленькую подвижницу. Ей было одиннадцать лет, но на вид можно было дать не больше семи.
— Да, барышня, — прошептала она. — Выпила.
— Лгунья! — закричал священник, не спуская глаз с шашечной доски. — От твоего отца еще вчера вечером несло водкой.
Тут Полина рассердилась. Пруаны не имели даже лодки, они жили только ловлей креветок и крабов да собирали ракушки. Однако благодаря доходам от должности церковного сторожа они могли бы кое-как прокормиться, если б не были горькими пьяницами. Их часто находили на пороге дома напившихся до потери сознания убийственной нормандской водкой «кальвадос»; девочка перелезала через них и вылизывала стаканы. Когда не было водки, Пруан выпивал хинную настойку своей дочери.
— А я так стараюсь, делая ей эту настойку! — сказала Полина. — Послушай, я оставляю бутылку у себя, а ты будешь приходить ко мне пить лекарство каждый вечер в пять часов… Я буду давать тебе еще немного сырого рубленого мяса, это прописал доктор.
Теперь очередь дошла до сына Кюша. Это был сухопарый, высокий мальчик лет двенадцати, изнуренный ранними пороками. Полина дала ему хлеба, супа и пять франков. Этот мальчик тоже попал в скверную историю. После того, как их дом снесло наводнением, Кюш бросил жену и переехал к своей двоюродной сестре; а жена, приютившись в старой, полуразрушенной таможенной сторожке, стала жить со всеми мужчинами деревни, несмотря на свое отталкивающее уродство. Ей платили натурой, а иногда давали по три су. Все это происходило на глазах у мальчика, который чуть не умирал от голода. Но когда предлагали взять его из этой клоаки, он убегал со всех ног.
Луиза, смущенная, смотрела в сторону, а Полина, не замечая этого, продолжала рассказывать без всякого стеснения. Получив довольно свободное воспитание, она сохраняла спокойное мужество в делах милосердия и не краснела, сталкиваясь с низменной стороной человеческой природы; она знала все и говорила обо всем с целомудренной откровенностью. Луиза же, многому научившаяся благодаря десятилетнему пребыванию в пансионе, напротив, краснела при некоторых словах, вызывавших игру воображения, испорченного грезами девичьего дортуара. Она считала, что о таких вещах можно только думать, но не следует говорить.
— Посмотри на эту, — продолжала Полина, указывая на хорошенькую белокурую розовую девочку лет девяти. — Она дочь Гоненов, у которых поселился этот негодяй Кюш… Гонены жили довольно хорошо, у них была своя лодка. Но вдруг у отца отнялись ноги, что часто случается в наших краях, и Кюш, бывший сначала простым батраком, вскоре завладел его лодкой и его женой. Теперь дом принадлежит ему, он колотит несчастного больного старика, который дни и ночи проводит в старом ящике из-под угля, а батрак и его жена спят тут же в комнате, на его постели… Вот я и забочусь о ребенке; к несчастью, ей тоже перепадает немало колотушек, и главное, все происходит у нее на глазах, а она девочка смышленая, все понимает.
Полина остановилась и стала расспрашивать девочку:
— Ну, что у вас делается?
Пока Полина говорила, девочка все время следила за ней. Ее хорошенькое порочное личико лукаво улыбалось при некоторых подробностях, которые она старалась уловить.
— Они его опять колотили… — отвечала она, не переставая смеяться. — Сегодня ночью мама встала и схватила полено… Ах, барышня, дайте ему, пожалуйста, немного вина, а то они поставили ему на сундук только кружку воды и сказали: пусть подыхает.
Луиза была возмущена. Что за ужасные люди! И ее подруга интересуется всеми этими мерзостями! Кто бы мог поверить, что рядом с таким большим городом, как Кан, существуют подобные трущобы, где люди живут, как настоящие дикари? В самом деле, только дикари способны так грешить против всех человеческих и божеских законов.
— Нет, милая, — проговорила Луиза, усаживаясь возле Шанто, — довольно с меня твоих маленьких друзей!.. Пусть их затопит море, я не пожалею!
Священник только что провел шашку в дамки. Он крикнул:
— Сущий Содом и Гоморра!.. Я предупреждаю их вот уже двадцать лет. Тем хуже для них!
— Я просил устроить здесь школу, — проговорил, Шанто, огорченный выигрышем аббата. — Говорят, нельзя: здесь слишком мало детей, — вот им и приходится ходить в Вершмон, но они шалят всю дорогу и не доходят до школы.
Полина с удивлением слушала их. Если бы эти несчастные были чисты, тогда бы их не надо было мыть. Нищета и зло всегда идут рука об руку; страдание никогда не возбуждало в ней отвращения, даже если оно было порождено пороком. И она продолжала проповедовать терпимость и милосердие. Она обещала маленькой Гонен зайти проведать ее отца. В это время появилась Вероника, подталкивая перед собой новую девочку.
— Вот, барышня, еще одна!
Это была девчурка, лет пяти, вся в лохмотьях, с вымазанным личиком и всклокоченными волосами. Она принялась хныкать и жаловаться с наглой развязностью маленькой нищенки, привыкшей выпрашивать милостыню на больших дорогах.
— Пожалейте… мой бедный отец сломал ногу…
— Это, кажется, дочь Турмаля? — спросила Полина служанку.
Но тут священник вышел из себя.
— Ах ты, попрошайка! Не слушайте вы ее, — отец ее сломал себе ногу двадцать пять лет назад… Воровская семья, промышляет одними грабежами! Отец помогает контрабандистам, мать опустошает вершмонские огороды, а дедушка отправляется по ночам в Рокбуаз и ловит устриц в казенном садке… Вы видите, что они сделали из девчонки — попрошайку и воровку, — посылают ее к людям клянчить и таскать все, что плохо лежит… Поглядите, как она косится на мою табакерку!
В самом деле, девочка живо осмотрела все уголки террасы и уставилась горящими глазами на старинную табакерку священника. Однако рассказ аббата нисколько не смутил ее, и она продолжала с прежней развязностью: