Первые слова его были:
— Боже мой, я желал бы только одного — хоть раз еще увидеть ее живой! Ох, проклятые ноги, проклятые ноги!
И он все твердил одно и то же, а маленькие, быстро высыхавшие слезинки катились по его щекам; он слабо и болезненно стонал и тут же снова вспоминал свои ноги, проклинал их, жаловался на свою болезнь. Сначала было возникла мысль отнести его наверх проститься с покойницей, но вскоре от этого отказались. Не говоря уже о том, как трудно было бы его туда донести, близкие побоялись, что последнее прощание взволнует Шанто и подорвет его здоровье; впрочем, он и сам не настаивал. Он остался в столовой перед разбросанными шашками, не зная, чем занять свои искалеченные руки, а в голове, по его словам, был такой туман, что он не мог ни читать, ни понимать газету. Когда же Шанто уложили в постель, на него нахлынули воспоминания давнего прошлого и он долго плакал.
Потянулись две долгие ночи и бесконечный день — страшные часы, когда смерть обитает в доме. Казэнов приехал, но он только констатировал конец и еще раз изумился, что он наступил столь быстро. Лазар в первую ночь совсем не ложился и ДО самого утра писал письма дальним родственникам. Надо было перевезти тело на кладбище в Кан и похоронить его в фамильном склепе. Доктор любезно взял на себя хлопоты по выполнению всех формальностей. И только одну, тяжелую, совершили в Бонвиле, а именно объявление о смерти, которое Шанто должен был зарегистрировать в качестве местного мэра. У Полины не было приличного черного платья; она наспех смастерила себе его из старой черной юбки и шерстяной шали, из которой вышел лиф. В лихорадочной суете первая ночь и день прошли сравнительно сносно, зато вторая ночь всем показалась вечностью: слишком тягостно было ожидание следующего дня. Никто не мог спать, все двери были открыты настежь, на лестнице и на столах горели свечи, запах карболки проникал даже в самые отдаленные уголки. Все чувствовали на себе гнет несчастья, оно накладывало печать молчания, застилало туманом глаза. И каждому смутно хотелось одного — снова вернуться к жизни.
Наконец на следующее утро, в десять часов, с колокольни маленькой церкви по ту сторону дороги раздался погребальный звон. Из уважения к аббату Ортеру, который дружески отнесся к семье Шанто в эти тяжелые дни, решили отпевать тело в Бонвиле, а затем перевезти его для погребения в Кан. Едва Шанто услыхал колокольный звон, он заметался в кресле.
— Я хочу хотя бы видеть, как ее будут выносить… — твердил он. — Ах, проклятые ноги! Что за несчастье эти проклятые ноги!
Тщетно близкие старались избавить его от ужасного зрелища. Колокол звонил все чаще. Шанто сердился и кричал:
— Выкатите меня в коридор!.. Я слышу, что ее выносят… Скорей, скорей, я хочу видеть!
Полина и Лазар, в глубоком трауре и в черных перчатках, исполнили его желание. Они вдвоем подкатили кресло к лестнице. Четыре человека уже спускали гроб, сгибаясь под его тяжестью. Увидев этот гроб, деревянный, с блестящими ручками, с медной свежевыгравированной дощечкой, Шанто хотел привстать, но свинцовые ноги не повиновались ему, он так и остался в кресле. Его охватила дрожь; слышно было, как стучат у него зубы, казалось, он что-то сам себе говорит.
Узкая лестница затрудняла спуск, и Шанто глядел, как большой желтый ящик медленно продвигается вперед. Когда гроб почти коснулся ног Шанто, он наклонился, чтобы прочитать надпись на крышке. Здесь коридор был шире, и носильщики быстро прошли на крыльцо, к катафалку. А Шанто все смотрел вслед, смотрел, провожая сорок лет своей жизни, свое прошлое, с хорошими и дурными воспоминаниями, о которых он горько сожалел, как сожалеют об ушедшей молодости. Позади кресла, плача, стояли Полина и Лазар.
— Нет, нет, оставьте меня… — сказал Шанто, когда они хотели снова вкатить его на прежнее место в столовую. — Ступайте, я хочу видеть.
Гроб поставили на носилки, их понесли другие люди. Процессия выстраивалась во дворе, который был запружен толпой бонвильских крестьян. Матье еще с утра заперли в сарае, и в глубокой тишине раздавался его вой. Минуш, сидя на подоконнике в кухне, удивленно смотрела на это множество людей и на большой ящик, который они увозили. Процессия долго не трогалась; кошке стало скучно, и она принялась вылизывать себе брюшко.
— Разве ты не пойдешь? — спросил Шанто Веронику, которая подошла к нему.
— Нет, сударь, — ответила она сдавленным голосом, — барышня велела мне остаться с вами.
Колокол в церкви продолжал звонить, гроб наконец двинулся со двора, сопровождаемый Лазаром и Полиной в черной одежде, под яркими лучами солнца. Кресло калеки стояло, как в раме, в открытых дверях дома, и Шанто смотрел вслед удаляющейся процессии.
Похороны, разные формальности, а затем кое-какие дела задержали Полину и Лазара в Кане на двое суток. Перед отъездом они еще раз побывали на кладбище. Когда они возвращались домой, погода резко переменилась; с моря дул сильный, порывистый ветер. Они выехали из Арроманша под проливным дождем, и шквал был уже так силен, что чуть не срывал верх с кабриолета. Полина вспомнила свое первое путешествие, когда г-жа Шанто привезла ее из Парижа: была точно такая же буря; бедная тетя не позволяла девочке высовываться из экипажа и все укутывала ей шею шарфом. Лазар тоже задумался, сидя в своем углу, вспоминая, как мать всякий раз, когда он возвращался домой, нетерпеливо поджидала его на этой самой дороге, чтобы поскорее обнять. Как-то раз, в декабре, она прошла пешком два лье и встретила его вот тут; она присела отдохнуть на меже. Дождь лил не переставая. Молодые люди не обменялись ни единым словом за все время пути из Арроманша до Бонвиля.
Когда они приехали, дождь немного утих, но зато ветер так усилился, что кучеру пришлось слезть с козел и взять лошадь под уздцы. Наконец экипаж остановился у ворот; в эту минуту мимо них пробежал рыбак Утлар.
— Эй, г-н Лазар! — крикнул он. — На этот раз все пропало! Море сносит всю вашу стройку!
Отсюда нельзя было видеть море. Подняв голову, Лазар заметил Веронику, которая стояла на террасе и пристально смотрела на побережье. С другой стороны аббат Ортер прижался к ограде своего садика, чтобы ветер не сорвал с него сутану, и тоже глядел на взморье. Он наклонился и, в свою очередь, крикнул Лазару:
— Теперь оно принялось за ваши сваи!
Тогда Лазар спустился к берегу, и Полина, несмотря на убийственную погоду, пошла вслед за ним. Сойдя к подножию скал, они остановились, как вкопанные при виде открывшегося им зрелища. Прилив, один из высоких сентябрьских приливов, поднимался с оглушительным шумом; никто не ожидал, что он примет такие грозные размеры, но налетевший накануне северный ветер чрезвычайно усилил его. Целые горы воды вставали на горизонте, неслись к берегу и разбивались о скалы. Вдали море казалось черным под нависшим свинцовым небом, по которому неслись темные облака.
— Иди наверх, — сказал Лазар Полине. — Я только посмотрю и сейчас же вернусь.
Она ничего не ответила и продолжала идти за ним до самого берега. Здесь волнорезы и только что построенная большая плотина выдерживали ужасный напор воды. Волны, поднимавшиеся все выше и выше, били в них одна за другой, словно тараны; рать их была неисчислима, на смену передним набегали все новые и новые валы. Огромные зеленоватые спины с белыми гривами вздымались где-то вдалеке и неслись к берегу в бешеном разбеге; обрушившись на скалы, эти чудовища разлетались водяной пылью и падали вниз белой пеной, которую снова поглощал и уносил стремительный поток. Под каждым ударом доски волнорезов трещали. У одного из них подпоры сломались, а длинная средняя балка, прикрепленная с одного конца, беспомощно болталась, напоминая мертвое тело, у которого картечью оторвало конечности. Два других лучше выдерживали напор, но чувствовалось, что все их сочленения дрожат, что и они слабеют и как будто становятся тоньше, а море все сильней сжимает их в своих объятиях, стараясь обессилить, чтобы потом сокрушить.