В этот миг Полина увидела, что по ноге ее стекает капля крови, оставляя алый след. Сперва она наклонилась удивленная, затем вдруг поняла: рубашка, лежавшая на полу, была запятнана кровью, словно Полине нанесли удар ножом. Вот почему она с самого отъезда из Кана чувствовала себя разбитой! Полина не ждала в этом месяце так скоро, но потеря любви нанесла ей глубокую рану, и она кровоточила у истоков самой жизни. И при виде этой бесполезно уходившей жизненной силы Полита замерла в отчаянии. Девушка вспомнила, как она в детстве закричала от ужаса, увидя себя однажды утром в крови. И позднее — какое ребячество! — по вечерам, прежде чем погасить свечу, она смотрела украдкой на свое расцветающее тело. И она, глупая, гордилась, она упивалась счастьем при мысли, что становится настоящей женщиной! А теперь! Алая роса зрелости стекала, словно те напрасные слезы, которыми Полина оплакивала свое девичество. Каждый месяц будет повторяться это истечение крови, подобно соку лозы, раздавленной во время сбора винограда, — никогда, никогда она не станет женщиной и состарится бесплодной.
Ревность с новой силой охватила все ее существо. Возбужденное воображение продолжало рисовать ей волнующие картины. Она хотела жить, жить полной жизнью и быть ее источником, ведь она так любила жизнь! К чему жить, если никому не отдавать себя? И снова перед ней вставали те двое; у нее поднималось желание искромсать свое тело, она стала искать глазами ножницы. Ах, взрезать бы эту грудь, эти бедра, рассечь живот и выпустить кровь до последней капли! Полина красивее той белокурой тощей девчонки, она лучше сложена — и все-таки он предпочел не ее. Никогда она не изведает его ласк, никогда он ее не обнимет, не коснется ее губ, ее ног! И красота ее пропадет, как ненужная ветошь. Неужели это правда: они там вместе, а она здесь одна, в холодном доме, дрожит, как в лихорадке?
Вдруг Полина ничком бросилась на кровать. Судорожно обхватив подушку, она впилась в нее зубами, чтобы заглушить рыдания. Она изо всех сил прижималась к кровати, стараясь смирить свою бунтующую плоть. Сильная дрожь сотрясала все ее тело с головы до ног. Тщетно закрывала она глаза, чтобы ничего не видеть: перед ней из тьмы выступали какие-то чудовищные образы. Что делать? Вырвать глаза, и все-таки видеть, видеть всегда, быть может до самой смерти?
Минуты шли, и Полине казалось, что терзания ее будут длиться вечно. Вдруг она в испуге вскочила с кровати: в комнате кто-то был, ей почудился смех. Но нет, она одна. Это лопнула розетка, которой коснулось пламя догорающей свечи. А что, если кто-нибудь подсмотрел ее в таком виде? Воображаемый смех оставил на коже ощущение грубой ласки. Неужели это она лежала здесь голая? Ее охватил стыд. В смущении скрестила она руки на груди, чтобы не видеть своего тела. Затем поспешно накинула ночную сорочку, скользнула под одеяло, закуталась до подбородка и сжалась в комок, по-прежнему дрожа всем телом. Свеча потухла, а Полина все лежала, не шевелясь; ей было мучительно стыдно за все, что она пережила в эти часы.
Утром она уложила вещи, но никак не могла решиться сказать Шанто о своем отъезде. А между тем надо было непременно предупредить его не позже вечера: доктор обещал приехать на другой день, чтобы самому отвезти Полину к своей родственнице. Узнав о предстоящем отъезде племянницы, Шанто пришел в отчаяние, он протягивал свои больные руки, как будто собирался ее удержать. Бессвязно бормотал он какие-то мольбы: нет, Полина не уедет, она не покинет дядю, ведь это все равно, что убийство, тогда ему останется только умереть. Однако Полина продолжала мягко, но решительно настаивать на своем, и он угадал причину такой настойчивости. Тогда Шанто признался, что накануне съел куропатку и теперь уже чувствует легкое покалывание в суставах. Повторялась вечная история: Шанто поел и мучился от боли. У него не хватало сил бороться с собой, и он ел, твердо зная, что потом придется страдать, ел, одновременно наслаждаясь и замирая от страха. Неужели у Полины хватит духу бросить его одного теперь, когда приближается приступ?
В самом деле, на другое утро, часов в шесть, Вероника доложила Полине, что барин уже воет у себя в комнате. Вероника была в самом отвратительном настроении и кричала на весь дом, что если барышня уедет, ноги ее тут больше не будет; нет у нее никаких сил ходить за таким взбалмошным стариком. Полине снова пришлось занять место у изголовья дяди. Когда за ней приехал доктор, она только указала ему на больного, который, втайне торжествуя, нарочно кричал сильнее обыкновенного и повторял, чтобы Полина уезжала, если у нее нет сердца. Отъезд пришлось отложить.
Девушка каждый день с трепетом ожидала приезда молодых. Для них с самой свадьбы было приготовлено помещение — бывшая комната для гостей. Но они задержались в Кане. Лазар писал, что знакомится с миром финансистов и пишет заметки, чтобы запереться в Бонвиле и начать крупный роман, в котором он выведет этих дельцов на чистую воду. Но вот, как-то утром, он вдруг явился один, без жены, и преспокойно объявил, что они едут в Париж: тесть уговорил его взять место в страховом обществе, а Лазар согласился, собираясь изучить тот мир, который даст ему материал для романа; а там он, конечно, снова вернется к литературе.
Когда Лазар наполнил два ящика нужными ему вещами и уехал в карете Маливуара, Полина вернулась в дом словно оглушенная, не находя в себе ни капли прежней воли.
— Теперь, надеюсь, ты останешься? — спросил ее Шанто, все еще не оправившийся от приступа. — Подожди хотя бы, пока меня похоронят.
Она ничего не ответила. Наверху все еще стоял ее уложенный чемодан. Полина часами смотрела на него. Но раз те уехали в Париж, с ее стороны нехорошо покидать дядю. Правда, она не особенно доверяла решениям своего кузена, но если молодые вернутся, — она всегда успеет уехать. Когда же возмущенный Казэнов стал говорить ей, что она упускает отличное место и губит свою молодость среди людей, которые с детства обирали ее, Полина вдруг решилась.
— Поезжай, — твердил теперь Шанто. — Ты хочешь зарабатывать деньги, хочешь счастья, и я не вправе заставлять тебя делить убогую жизнь с таким калекой, как я… Поезжай. Но однажды утром она заявила:
— Нет, дядя, я остаюсь.
Доктор, присутствовавший при этом, только всплеснул руками и тотчас уехал, повторяя про себя:
— Эта девочка просто невозможна! И что за осиное гнездо этот дом! Она никогда не выберется из него.
Снова потянулись тихие дни в бонвильском доме. После суровой зимы наступила дождливая весна. Исхлестанное ливнями море походило на грязное озеро. Запоздалое лето затянулось до глубокой осени; бесконечная синяя гладь засыпала под палящими лучами солнца. Снова настала зима, за нею весна и снова лето. Мерным ходом, миг за мигом, шли часы и дни.
Полина обрела прежнее спокойствие; сердце билось ровно, будто в лад большим часам. Муки притупились, усыпленные ровной чередою дней, проходивших в неизменных занятиях. По утрам она спускалась в столовую, целовала дядю, давала служанке распоряжения по хозяйству, дважды садилась за обеденный стол, после обеда шила и очень рано ложилась спать; а на другой день все повторялось сначала, и никакие неожиданные события не нарушали этой монотонной жизни. Подагра Шанто все сильнее сковывала его, ноги распухли, пальцы были изуродованы в суставах. Когда боли прекращались, он целыми днями молчал, наслаждаясь блаженной передышкой. Вероника, казалось, совсем разучилась говорить и вечно ходила с угрюмым видом. Только субботние обеды нарушали эту тишину. Казэнов и аббат Ортер являлись в положенный час, и до десяти часов вечера в комнатах звучали их голоса. Затем аббат: уходил, стуча деревянными башмаками по мощеному двору, а за ним выезжал и кабриолет доктора, запряженный старой, разбитой клячей. Даже шумное веселье Полины, не покидавшее ее в самые мучительные минуты, стало спокойнее и тише. Звонкий смех ее не раздавался больше на лестнице и в комнатах, но она по-прежнему оставалась добрым гением дома и как будто хранила неисчерпаемый запас бодрости. К концу первого года сердечная боль ее утихла, и Полина надеялась, что теперь уснувшее горе не пробудится и дни пойдут спокойно и однообразно.