Клоусон: Точно! Перед самым уходом. Я вообще чуть было не остался дома в тот день, хотя мне и нравится Грег Стилсон… то есть нравился до того, как все случилось. Понимаете, мне этот общественный центр был как кость в горле.
Р.: Из-за экзамена на водительские права?
К.: Ну да. Надо же было такого дурака свалять. Но потом я сказал себе: какого черта! И пошел. А в результате этот снимок. И какой! Еще разбогатею, вот увидите. Это, пожалуй, не хуже, чем водружение флага на Иво Джима.
Р: Молодой человек, я надеюсь, вы не считаете, что все было отрепетировано специально для вас?
К.: Конечно, нет! Что вы! Просто я хотел сказать… э-э… сам не знаю, что я хотел сказать. Понимаете, это произошло прямо перед моим носом, ну и… как бы вам сказать… В общем, здорово, что мой «Никон» оказался при мне.
Р.: Вы сфотографировали Стилсона в тот момент, когда он поднял ребенка?
К.: Да, сэр. Томми Робсона.
Р.: Это и есть тот снимок в увеличенном виде?
К.: Точно, моя фотография.
Р.: Что же произошло после того, как вы сделали снимок?
К.: За мной бросились два этих бандита. Они орали: «Отдай камеру, парень! Брось ее, су…» Ну, в общем, в таком духе.
Р.: А вы бежали от них.
К.: Бежал? Еще как бежал! Они гнались за мной почти до самых гаражей. Один чуть не схватил меня, но поскользнулся на льду и упал.
Коэн: Молодой человек, позволю вам заметить, что, убежав от этих бандитов, вы выиграли главный забег в своей жизни.
К.: Благодарю вас, сэр. То, что Стилсон сделал тогда… это, конечно, надо было видеть, но вообще… закрываться маленьким ребенком – дальше уже ехать некуда. Да уж, теперь Нью-Гэмпшир не выберет его даже в бригаду по отлову собак. Даже если…
Р.: Благодарю вас, мистер Клоусон. Вы свободны.
Снова октябрь.
Долго не могла Сара решиться на эту поездку, но пришел час, когда она почувствовала, что откладывать дальше невозможно. Она оставила детей на миссис Эйблнеп – у них теперь была прислуга, и две машины вместо маленького красного «пинто», и годовой доход Уолта подбирался к тридцати тясячам – и отправилась одна в Паунал сквозь пылающее зарево поздней осени.
Приехав на место, она поставила машину на обочине живописной проселочной дороги и перешла на другую сторону, где было кладбище. Маленькая потускневшая дощечка на каменном столбе возвещала, что это БЕРЕЗОВАЯ СЕНЬ. Каменная ограда, ухоженные могилы. Несколько выцветших флагов еще сохранились со Дня памяти павших, тому пять месяцев. Скоро они будут погребены под снегом.
Она шла медленно, никуда не торопясь, и ветер трепал подол ее темно-зеленой юбки. Здесь лежали поколения БОУДЕНОВ и целый клан МАРСТЕНОВ, здесь, объединенный высоким мраморным обелиском, покоился род ПИЛЛСБЕРРИ, восходящий к 1750 году.
А в глубине, возле самой ограды, она увидела сравнительно новую могильную плиту с простой надписью: ДЖОН СМИТ. Сара опустилась на колени, нерешительно тронула камень. В задумчивости провела кончиками пальцев по гладкой поверхности.
23 января 1979 г.
Дорогая Сара,
только что я закончил очень важное письмо отцу, я писал его почти полтора часа. На второе такое же просто не хватит сил, поэтому сразу, как только получишь это письмо, позвони отцу. Позвони ему прямо сейчас, прежде чем читать дальше.
Ну вот теперь, скорее всего, ты все знаешь. Я хочу сказать только, что в последнее время много думал о нашей поездке в Эсти на ярмарку. Если бы меня спросили, какие две вещи тебе больше всего запомнились, я бы ответил: невероятное везение в рулетке (помнишь, там парнишка повторял: «Хотел бы я посмотреть, как вздрючат этого типа»?) и маска, которую я надел для смеха. Я думал тебя повеселить, но ты рассердилась, и все чуть не пошло насмарку. Хотя, пойди все насмарку, я, наверное, не сидел бы сейчас здесь, а таксист по сей день был бы жив-здоров. Впрочем, кто знает. Вероятно, чему быть, того не миновать, и дело все равно кончилось бы пулей, только через неделю, или через месяц, или через год.
Что ж, мы использовали свой шанс, и выпало «на хозяина» – я бы сказал, на двойное зеро. Но я думаю о тебе, Сара, и хочу, чтобы ты это знала. У меня ведь никого не было, кроме тебя, и ничего у нас не было лучше того вечера…
– Здравствуй, Джонни, – прошептала она, и ветер отозвался в пылающих кронах; красный лист покружился в чистом голубом небе и, незамеченный, опустился ей на волосы. – Я здесь. Вот я и пришла.
Казалось неуместным говорить здесь вслух – только сумасшедший, сказала бы она раньше, может разговаривать на кладбище с мертвыми. Но вдруг с ней произошло что-то удивительное – чувства нахлынули с такой силой, что у нее перехватило горло и пальцы сцепились намертво. А почему бы и не поговорить с ним; как-никак позади девять лет, и сейчас подводится черта. Завтра будет Уолт, и дети, и улыбки тех, кто слушает выступления ее мужа на трибуне, бесконечные улыбки сидящих рядом, на сцене, и, время от времени, заметка с фотографией мужа в воскресном приложении, если политическая карьера Уолта совершит стремительный взлет согласно его трезвым расчетам. Будущее означало, что каждый год прибавит ей несколько седых волос, и она уже не сможет выходить из дому без лифчика, потому что грудь начнет терять форму, и косметику придется продумывать более тщательно; будущее означало занятия гимнастикой в Христианской ассоциации молодых женщин в Бангоре, нескончаемые покупки, новогодние вечеринки и замысловатые шляпки; а тем временем Денни отправится в первый класс, а Джэнис в ясли, и жизнь ее перевалит рубеж научно-фантастических восьмидесятых и вступит в странную и неожиданную фазу – средний возраст.
Провинциальных ярмарок в будущем не ожидалось.
Медленно поползли первые жгучие слезы.
– Ах, Джонни, – сказала она. – Разве мы думали, что все так сложится? Разве думали, что этим кончится?
Она поникла головой, горло сжимали спазмы. Наконец она разрыдалась, и яркий солнечный свет разломился на множество лучей. Ветер, казавшийся таким теплым, словно стояло бабье лето, вдруг обдал февральским холодом ее мокрые щеки.
– За что! – Ее крик взорвал безмолвие БОУДЕНОВ, МАРСТЕНОВ и ПИЛЛСБЕРРИ, всей этой усопшей конгрегации, которая могла засвидетельствовать лишь то, что жизнь скоротечна и смерть есть смерть. – О господи, за что!
И тут кто-то коснулся ее шеи.
…и ничего у нас не было лучше того вечера, хотя иногда мне с трудом верится, что был 1970 год с волнениями в университетах, и Никсон еще президент, и нет карманных калькуляторов и домашних видеомагнитофонов, нет ни Брюса Спрингстина, ни ансамблей панк-рока. А в иные минуты кажется, что до той поры рукой подать, что она почти осязаема и стоит мне обнять тебя, дотронуться до твоей щеки или шеи, и я смогу увлечь тебя в другое будущее, где нет ни боли, ни мрака, ни горечи выбора.