— Он не будет твоим мужем.

Рози открыла рот, но обнаружила, что лишилась дара речи.

— Мужчины — звери, — равнодушно продолжала Мареновая Роза, — Одних можно отучить от жестокости и затем приручить. Другие не поддаются дрессировке. Почему, сталкиваясь с такими — дикими, — мы должны чувствовать себя обманутыми или проклятыми? Почему должны сидеть в придорожной пыли — или в кресле-качалке у кровати, если на то пошло, — оплакивая свою судьбу? Следует ли восставать против нашего ка? Нет, потому что ка — это колесо, на котором вращается мир, и любой мужчина, любая женщина, попытавшиеся воспротивиться его ходу, попадут под него. Но и с дикими зверями можно справиться. И нужно приступать к этому с сердцем, полным надежд, ибо следующий зверь может оказаться совсем другим.

«Билл не зверь», — подумала Рози, зная, что никогда не отважится произнести это вслух в присутствии сумасшедшей женщины. Легко представить, как та схватит ее за плечи и зубами вырвет горло.

— Как бы там ни было, звери станут сражаться, — сказала Мареновая Роза. — Так они устроены — всегда пригибают головы к земле и бросаются друг на друга, чтобы проверить, у кого крепче рога. Ты понимаешь?

Рози подумала, что действительно понимает, о чем говорит женщина в хитоне, и понимание потрясло ее до глубины души. Она поднесла руку ко рту и прикоснулась пальцами к губам. Губы показались ей сухими и горячими, как в лихорадке.

— Не будет никакого сражения, — запротестовала она, — Не будет никакого сражения, потому что они даже не знают друг друга. Они…

— Звери станут драться, — повторила Мареновая Роза и затем протянула Рози какой-то предмет. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: та предлагает ей золотой браслет, который был надет на ее правой руке чуть выше локтя.

— Я… я не могу…

— Бери, — приказала женщина в хитоне с неожиданной нетерпеливой резкостью. — Бери же, бери! И перестань ныть. Ради всех богов, которые когда-то существовали и будут существовать, прекрати свое жалкое овечье блеяние!

Рози вытянула дрожащую руку и взяла золотой браслет. Хотя до этого украшение находилось на теле женщины, металл оставался холодным. «Если она прикажет мне надеть его, я не знаю, что сделаю», — подумала Рози, но Мареновая Роза не предложила ей надеть украшение. Вместо этого она указала пальцем на оливковое дерево. Мольберт исчез, и картина — как и та, что висела на стене ее комнаты — выросла до огромных размеров. К тому же она изменилась. Это была все та же ее комната на Трентон-стрит, но теперь Рози не увидела на ней женщины, повернувшейся лицом к двери. Комната погрузилась в темноту. Лишь прядь светлых волос и голое плечо позволяли заключить, что кто-то спит на кровати, укрывшись одеялом.

«Это я, — удивилась Рози. — Я сплю и вижу этот самый сон».

— Иди, — велела Мареновая Роза и слегка подтолкнула ее в затылок, Рози сделала шаг к картине, прежде всего потому, что хотела избавиться даже от самого легкого прикосновения холодной и жуткой руки. Остановившись, она услышала — очень слабый — шум автомобильного движения. В высокой траве у ее ног прыгали сверчки. — Иди, маленькая Рози Настоящая! Спасибо тебе за то, что спасла моего ребенка.

— Нашего ребенка, — поправила ее Рози, и на мгновение похолодела от страха. Только безумец мог противоречить этой потерявшей рассудок женщине.

Но в голосе Мареновой Розы в мареновом хитоне почувствовалась скорее усмешка, чем гнев:

— Да, да, нашего ребенка, если тебе так хочется. Теперь отправляйся. Помни то, что должна помнить, забудь то, что нужно забыть. Береги себя, когда выйдешь из круга моей защиты.

«Как же, — сказала себе Рози. — Я не вернусь сюда, желая вымолить у тебя исполнение очередного желания, в этом можешь не сомневаться. С таким же успехом можно нанять в садовники Ади Амина или попросить Адольфа Гитлера…»

Ход мысли прервался, когда она увидела, как женщина на картине зашевелилась в кровати, натягивая одеяло на голое плечо. Это уже не картина, а нечто большее. Окно.

— Иди, — мягко приказала ей женщина в длинном красном одеянии. — Ты справилась с заданием. Уходи скорее, пока она не передумала; не то у нее изменится настроение.

Рози шагнула к картине, и Мареновая Роза опять заговорила у нее за спиной, но теперь ее голос прозвучал не чувственно и сладостно, а громко, хрипло и убийственно:

— И помни: я плачу.

Ресницы Рози дрогнули от неожиданного крика, и она бросилась вперед, уверенная, что свихнувшаяся женщина в мареновом хитоне забыла об услуге, которую оказала ей Рози, и вознамерилась убить ее на месте. Она споткнулась обо что-то (нижний край картины, может быть?) и поняла, что падает. Ей хватило времени, чтобы почувствовать, как она переворачивается, словно цирковой барабан жонглера, после чего осталось только ощущение мчащейся мимо ее глаз и ушей темноты. Во тьме она расслышала невнятный зловещий звук, отдаленный, но быстро приближающийся. Возможно, это грохот поездов в тоннелях под Большим центральным вокзалом в Нью-Йорке, может, то были раскаты удаляющегося грома или же ее слуха достиг топот копыт быка Эриниса, слепо мечущегося по коридорам лабиринта с низко пригнутой к земле головой, готового поднять на рога похитительницу.

Затем в течение некоторого времени Рози ничего не ощущала.

11

Сон ее, глубокий, бесчувственный и ничем не нарушаемый, похожий на пребывание эмбриона в оболочке с плацентой, продолжался до семи часов утра. Затем Биг-Бен рядом с кроватью вырвал ее из объятий Морфея своим безжалостным звоном. Рози резко села на кровати, царапая воздух руками, словно когтями, и выкрикивая слова, которые сама не понимала, — слова из сна, уже забытого:

— Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня смотреть! Не заставляй!

Затем она увидела стены кремового цвета, диванчик с претензией на солидность, на котором поместилась бы только парочка влюбленных, тесно прижавшихся друг к другу, свет, падающий из окна, и с помощью этих примет зацепилась за реальность, в которой так нуждалась. В кого бы она ни превращалась во сне, куда бы ни заносила ее фантазия, сейчас она не кто иная, как Рози Макклендон, одинокая женщина, зарабатывающая на жизнь читкой художественных книг в студии звукозаписи. Она очень долго прожила с плохим мужем, но потом оставила его и повстречала хорошего человека. Она живет в комнате дома восемьсот девяносто семь по Трентон-стрит: второй этаж, в конце коридора, прекрасный вид из окна на Брайант-парк. Ах да, еще кое-что. Она женщина, которая больше никогда в жизни и пальцем не дотронется до запеченной в тесте горячей сосиски в фут длиной; особенно с кислой капустой. По всей видимости, сосиски с кислой капустой не находят общего языка с ее желудком. Она не могла вспомнить, что ей приснилось, (помни то, что должна помнить, забудь то, что нужно забыть) однако знала, с чего все началось: с того, что она прошла сквозь проклятую картину, как Алиса через зеркало.