— Оставив на милость Курца беззащитных людей, которых он намеревается превратить в угольки? Не говоря уже о Блю-группе. Сколько там? Еще триста?
Оуэн, служивший в армии с девятнадцати лет и вот уже восемь как ставший одним из чистильщиков Курца, послал два жестких слова по ментальному каналу, установленному между ними:
Допустимые потери.
Тень Генри Девлина за грязным стеклом шевельнулась и поднялась.
Нет, ответил он.
8
Нет? То есть как «нет»?
Нет. Я их не брошу.
Можешь предложить что-нибудь получше?
И тут Оуэн, к своему невероятному ужасу, осознал: Генри уверен в том, что может. Фрагменты и обрывки этой идеи (было бы чересчур великодушно назвать ее планом) пролетали через мозг Оуэна, подобно хвосту кометы. От неожиданности он задохнулся и даже не заметил, как сигарета выпала из пальцев и унеслась, подхваченная ветром.
Ты псих.
Ничего подобного. Нам нужно отвлечь их, чтобы смыться, ты уже это понял. Считай это отвлекающим фактором.
Их все равно убьют!
Некоторых. Может, большинство. Но это шанс. Какой шанс у них будет в горящем амбаре?
— И не забывай о Курце, — добавил Генри вслух. — Если его поставят перед фактом побега двухсот заключенных, многие из которых будут счастливы поведать первому попавшемуся репортеру о том, как наложившее в штаны от страха правительство США санкционировало массовые убийства здесь, на американской земле, поверь, ему будет не до нас. Поводов для волнений у него и без того появится достаточно.
Ты не знаешь Эйба Курца, подумал Оуэн. И ничего не знаешь о Черте Курца. Как и он сам. Почти ничего. До сегодняшнего дня.
Но в предложении Генри был некий безумный смысл. И некое зерно искупления. По мере того как этот бесконечный день четырнадцатого ноября катился к полуночи и шансы прожить хотя бы до конца недели увеличивались, Оуэн без особого удивления понял, что идея искупления не лишена привлекательности.
— Генри!
— Да, Оуэн, я тут.
— Знаешь, мне всегда становилось не по себе при мысли о том, что я натворил в доме Рейплоу.
— Знаю.
— И все же я бы сделал это еще раз. Что за чертовщина?
Генри, оставшийся прекрасным психиатром даже после того, как стал помышлять о самоубийстве, промолчал. Да и что скажешь? Некая извращенность всегда присутствует в человеческом характере. Нормальное поведение. Грустно, но правда.
— Ладно, — решил наконец Оуэн. — Ты покупаешь дом, я его обставляю. По рукам?
— По рукам, — мгновенно ответил Генри.
— Ты в самом деле можешь научить меня глушить непрошеных гостей? Думаю, мне это понадобится.
— Могу. Уверен.
— Ладно. Слушай.
Следующие три минуты говорил Оуэн, иногда вслух, иногда пускал в ход телепатию. Оба достигли той точки, когда различия между способами общения больше не существовало: слова и мысли стали одним.
1
До чего жарко у Госслина — до чего жарко!
Джоунси мгновенно покрывается потом, и к тому времени, когда они вчетвером добираются до телефона-автомата (по несчастью, висящего у печки), крупные капли срываются со лба, ползут по щекам, а подмышки превратились в настоящие джунгли в период дождей… хотя не так уж там много волос, все-таки четырнадцать лет.
«Все впереди», — как говорит Пит.
Итак, у Госслина жарко, и он все еще отчасти пребывает в тисках сна, который вовсе не собирается померкнуть, раствориться, как все плохие сны (он все еще ощущает вонь бензина и горящей резины, видит Генри, держащего мокасин… и оторванную голову, он все еще видит ужасную оторванную голову Ричи Гренадо), а тут еще телефонистка стервозится. Когда Джоунси дает ей номер Кэвеллов, который мальчики знают наизусть, потому что звонят едва не каждый день и спрашивают, можно ли прийти (Роберта и Элфи неизменно отвечают «да», но так требуют правила вежливости, которым их научили дома), телефонистка спрашивает:
— Ваши родители знают, что вы звоните в другой город?
Ничего общего с тягучим выговором янки: слова произносятся с легким французским акцентом уроженки здешних мест, где фамилии Летурно и Биссонет куда более распространены, чем Смит или Джоунс. Скупердяи-лягушатники, как называет их отец Пита. И теперь, Боже, помоги Джоунси, он нарвался на такую.
— Они позволяют мне звонить в кредит, если я сам плачу, — говорит Джоунси. А, так он и знал, что под конец именно ему придется не только лаяться с телефонисткой, но и выкладывать собственные денежки. Он расстегивает молнию куртки. Ну и духотища! Как могут эти старперы рассиживаться у печки, просто выше его понимания! Друзья напирают на него, толпятся рядом, что вполне естественно: они хотят знать, как идут дела, но Джоунси очень хочется, чтобы они немного отступили и дали ему дышать. Еще немного, и он сварится.
— А если я позвоню им, mon fils? Твоим mère et père? [58] Они скажут то же самое?
— Конечно, — говорит Джоунси. Пот разъедает глаза, и он вытирает его, как слезы. — Отец на работе, но мама должна быть дома. Девять-четыре-девять, шесть-шесть-пять-восемь. Только побыстрее, пожалуйста, потому что…
— Соединяю с абонентом, — разочарованно перебивает телефонистка.
Джоунси одним движением плеч сбрасывает куртку на пол. Остальные так и не разделись. Бив даже не расстегнул свою Фонзи-куртку. Просто немыслимо, как они выносят все это! Даже запахи действуют Джоунси на нервы: запахи бобов, кофе, мастики для натирки полов и рассола из бочонка с пикулями. Обычно они ему нравятся, но сегодня к горлу подкатывает тошнота.
В телефоне что-то щелкает. Как медленно! И друзья теснят его к стене, на которой висит аппарат. В дальнем проходе стоит Ламар, сосредоточенно разглядывая полки с крупами и потирая лоб, как человек, у которого раскалывается голова. Учитывая, сколько пива он влил в себя вчера вечером, это вполне естественно. У самого Джоунси тоже начинается что-то вроде мигрени, не имеющей никакого отношения к пиву, просто здесь чертовски жарко, как в а…
Он резко выпрямляется.
— Гудки, — сообщает он друзьям и тут же жалеет, что не держал язык за зубами, потому что все трое придвигаются еще ближе. У Пита изо рта несет ужасно, и Джоунси думает: