Он посадил пса в машину и пять минут спустя уже выезжал на шоссе.
На юг, на юг, на юг.
2
Ночь ревет музыкой, смехом и возбужденными голосами, в воздухе плывут соблазнительные запахи жаренных на гриле хот-догов, шоколада, арахиса, небо взрывается цветными огнями. И соединяя это в слитную атмосферу веселья, подписываясь под всем автографом самого лета, из динамиков, установленных в Строфорд-парке, несется разухабистый рок-н-ролл:
Эй, привет, красотка-беби, оглянись, постой.
Скоро поезд в Алабаму, поезжай со мной.
И тут появляется самый высокий ковбой в мире, девятифутовый Пекос Билл, под пылающим небом, нависает над толпой, и детишки с измазанными мороженым, широко открытыми от изумления ротиками таращат глаза; смеющиеся родители поднимают их или сажают на плечи. Пекос Билл помахивает шляпой. В другой руке он держит знамя с надписью:
ДНИ ДЕРРИ — 81.
До путей пешком дойдем мы, ночку переждем.
Если нам молчать наскучит, ссору заведем.
— Ак он озет ыть иим оким? — спрашивает Даддитс, опустив руку с голубым конусом сахарной ваты и не сводя с ковбоя таких же круглых глаз, как у любого здешнего трехлетки.
Справа от него стоят Пит и Джоунси, слева — Генри и Бив. За ковбоем шествует процессия девственных весталок (наверняка среди них найдется парочка девственниц, даже в лето Господне 1981), в расшитых блестками ковбойских юбках и белых ковбойских сапожках, подбрасывая жезлы, навеки завоевавшие Запад.
— Не знаю, как он может быть таким высоким, Дадс, — ухмыляется Пит и, выдернув клок ваты, сует в распахнутый рот Даддитса. — Должно быть, волшебство.
Все смеются над Даддитсом, который ухитряется жевать, не сводя глаз с ковбоя на ходулях. Дадс выше их всех, даже Генри, но по-прежнему остается ребенком, и это приводит остальных в восторг. Волшебник — это он, только он, и хотя он отыщет Джози Ринкенхауэр не раньше будущего года, они твердо знают: он самый натуральный волшебник. И хотя они отчаянно трусили, сцепившись с Ричи Гренадо и его дружками, но по сию пору уверены, что тот день был самый счастливый в их жизни.
Не отказывайся, беби, поезжай со мной,
Ждет нас поезд в Алабаму, за большой горой.
— Эй, тех! — машет Бив своей покрышкой (бейсболкой с эмблемой «Тигров Дерри»). — Поцелуй меня в задницу, верзила! А еще лучше, сядь на нее и покрутись!
И все надрываются от хохота (они запомнят это на всю жизнь, ночь, когда Бивер задирал ковбоя на ходулях под рассыпающимся искрами небом), все, кроме Даддитса, продолжающего взирать на происходящее с оцепенелым изумлением, и Оуэна Андерхилла (Оуэн, думает Генри, как ты попал сюда, дружище?), который встревоженно хмурится.
Оуэн трясет его, Оуэн снова требует, чтобы он проснулся.
Генри, проснись, проснись, про…
3
…снись, ради Бога.
Именно дрожь в голосе Оуэна окончательно разбудила Генри. В носу еще стоит запах жареного арахиса и сахарной ваты. Но тут в сонный бред вторгается реальность: белое небо, заснеженное шоссе, зеленый указатель:
ОГАСТА, СЛЕДУЮЩИЕ ДВА ПОВОРОТА.
Оуэн продолжает его трясти, а сзади доносятся хриплые, отчаянные лающие звуки. Даддитс кашляет.
— Вставай, Генри, у него кровь! Да проснись же, мать…
— Проснулся, проснулся.
Он отстегивает ремень безопасности, поворачивается, встает на коленях. Натруженные мышцы бедер отзываются острой болью, но Генри не до того.
Все оказалось лучше, чем он ожидал. Судя по паническим воплям Оуэна, он уже подумал было, что Дадс истекает кровью. На самом деле из ноздри сочилась тонкая струйка, а изо рта при каждом спазме летели мелкие брызги. Оуэн, наверное, вообразил, что бедняга Дадс выхаркивает собственные легкие, хотя тот скорее всего просто натрудил горло. Или мелкий сосуд лопнул. Разумеется, это отнюдь не пустяки. В таком тяжелом состоянии все может обернуться катастрофой, любая простуда способна убить Даддитса. Генри с первого взгляда понял, что Дадс выруливает на финишную прямую, ведущую к дому.
— Дадс! — резко окликнул он. В нем что-то переменилось. В нем что-то новое, Генри. Но что? Нет времени об этом думать. — Даддитс, дыши через нос! Через нос, Даддитс. Вот так!
Генри несколько раз глубоко вдохнул, и при каждом выдохе из ноздрей летел белый пушок, как семена молочая или одуванчика. Байрум. Он рос в носу, но уже погиб, подумал Генри. Я высмаркиваю байрум! И тут он осознал, что зуд в бедре, во рту и паху давно прекратился. Язык по-прежнему был шершавым, словно обернутым обрывком ковра, но больше не чесался.
Даддитс, подражая ему, стал дышать носом, и кашель тут же сделался не таким надрывным. Генри порылся в пакете, нашел безвредный, не содержащий спирта сироп от кашля и налил чашечку Даддитсу.
— Выпей, полегче станет, — сказал он уверенно, стараясь думать так же: с Даддитсом важны не только слова, но и мысли.
Даддитс сглотнул робитуссин, поморщился и улыбнулся Генри. Кашель прекратился, но кровь все еще стекала из носа и из уголка глаза. Плохо дело. Даддитс побледнел и еще больше осунулся. Холод… бессонница… немыслимые для такого больного волнения… плохо дело. Он заболевает, а на последней стадии ОЛЛ даже респираторная инфекция может оказаться фатальной.
— Он в порядке? — спросил Оуэн.
— Дадс? Дадс у нас железный! Верно, Даддитс?
— Езый, — согласился Даддитс, сгибая прискорбно исхудалую руку.
При виде его лица, усталого, измученного, но улыбающегося, Генри захотелось кричать. Жизнь несправедлива, он давно знал и смирился с этим. Но то, что происходило сейчас, было более чем несправедливо. Чудовищно.
— Посмотрим, что тут есть попить хорошим мальчикам, — объявил он, открывая коробку для завтраков.
— Уби-у, — кивнул Даддитс. Он по-прежнему улыбался, но голос звучал еле слышно.
— Да, пора приниматься за дело, — сказал Генри, открывая термос.
Он дал Даддитсу таблетку преднизона, хотя не было еще восьми, и спросил, хочет ли тот перкосен. Дадди, подумав, поднял два пальца. У Генри упало сердце.
— Совсем никуда, верно? — спросил он, протягивая Даддитсу лекарство.
Ответа он не ждал: такие люди, как Даддитс, не будут просить лишнюю таблетку, чтобы словить кайф.
Даддитс выразительно махнул рукой: соmmе ci, comme ça [74] . Генри хорошо помнил этот жест, такой же типичный для Пита, как привычка Бива жевать зубочистки.