— Правильно, красавица, — кивнул Оуэн. — Улыбнись в камеру, сейчас вылетит птичка.
Вторая пуля влепилась прямо в безрадостную ухмылку хорька. Он отлетел назад, ударился о стену и сполз на пол. Но в безголовом теле еще сохранились инстинкты. Оно снова, уже медленнее, поползло вперед. Оуэн снова поднял ружье и, щурясь в прицел, подумал о Рейплоу, Дике и Айрин. Хорошие люди. Добрые соседи. Если нужна чашка сахара или пинта молока (или плечо, на котором можно поплакать), стоило только постучаться в соседнюю дверь, и глядишь, все в порядке.
«Говорят, это удар!» — крикнул мистер Рейплоу, а Оуэну показалось «подарок». Ребенок, что с него возьмешь!
Так что этот за Рейплоу. И за малыша, понявшего все не так.
Оуэн выстрелил в третий раз. Пуля разорвала тварь надвое. Кровавые куски дернулись… дернулись… замерли.
Оуэн снова вскинул карабин. Дуло уставилось в самый центр лба Гэри Джоунса.
Тот не мигая смотрел на него. Оуэн был измучен… почти до смерти, но даже сейчас держался достойно. Презирая боль и усталость.
Джоунси поднял руки.
— Можете мне не верить, — начал он, — но мистер Грей мертв. Я перерезал ему глотку, пока Генри душил его подушкой, ну прямо как в «Крестном отце».
— Неужели? — обронил Оуэн без всякого ехидства. — И где же, если не секрет, состоялась казнь?
— В Массачусетской больнице нашего сознания, — пояснил Джоунси, коротко засмеявшись. Более грустного смеха Оуэн в жизни не слышал. — Там, где по коридорам бродит олень и по телевизору передают единственную программу: старое кино «Сочувствие дьяволу».
Оуэн слегка дернулся.
— Стреляй, если считаешь нужным, солдат. Я спас мир — с некоторой огневой поддержкой, разумеется. Твоей, чего уж тут скрывать. Можешь отплатить мне за услугу традиционным способом. Кроме того, ублюдок снова сломал мне бедро. Небольшой прощальный подарок от человечка, которого здесь не было. Боль, — Джоунси хищно ощерился, — почти нестерпима.
Оуэн продолжал целиться еще с секунду, потом опустил ружье.
— Это можно пережить, — усмехнулся он.
Джоунси бессильно упал навзничь, застонал и кое-как перенес вес тела на здоровый бок.
— Даддитс мертв. Он стоил нас двоих, вместе взятых… И теперь он мертв. — Он на мгновение прикрыл глаза. — Господи, что за хрень собачья! Так сказал бы Бивер. Полная хрень. В противоположность термину «охренительно», что по-биверски означало «необыкновенное удовольствие, причем не обязательно сексуального характера».
До Оуэна никак не доходило, о чем толкует этот тип. Вполне вероятно, просто бредит.
— Даддитс, может, и мертв, а вот Генри — нет. За нами гонятся люди, Джоунси. Страшные люди. Вы меня слышите? Знаете, кто они?
Джоунси, по-прежнему лежавший на холодном, усеянном листьями полу, устало повел головой из стороны в сторону.
— Похоже, я вернулся к стандартным пяти чувствам. Телепатия вся вышла. Данайцы могут приносить дары, но потом, как индейцы, забирают их обратно. Черт, — усмехнулся он, — за подобные шуточки можно и работу потерять. Уверены, что не хотите пристрелить меня?
Оуэн обратил на последнюю рацею не больше внимания, чем на семантические различия между хренью собачьей и «охренительно». Сейчас главная проблема — Курц. Он не слышал шума мотора, но за этим снегом черта с два что услышишь — кроме выстрелов, конечно.
— Мне нужно вернуться на трассу, — сказал он. — Оставайтесь здесь.
— Можно подумать, у меня есть выбор, — ответил Джоунси, снова закрывая глаза. — Господи, как бы мне хотелось вернуться в свой теплый уютный офис. Никогда не думал, что скажу такое, но, видно, пришлось.
Оуэн повернулся и, скользя и спотыкаясь, стал спускаться вниз. Каким-то чудом ему удалось сохранять равновесие. Перед тем как отправиться в путь, он осмотрел темнеющий лес, но не слишком внимательно. Если Курц и Фредди залегли в лесу, где-то между ним и «хаммером», вряд ли он успеет их заметить. Конечно, можно искать следы, но к тому времени он настолько приблизится к ним, что эти самые следы окажутся последним, что он вообще увидит. Осталось надеяться, что они еще не успели его нагнать, довериться удаче, спутнице дураков, которым всегда везет. Той самой, которая всегда его вывозила. Может, и на этот раз…
Первая пуля ударила его в живот, опрокинув на землю. Куртка уродливо задралась, раскинувшись черными крыльями. Оуэн попытался встать, опираясь на ружье. Боли не было, только ощущение нокаута, полученного исподтишка от подлого противника, спрятавшего в перчатку свинцовый кастет.
Вторая пуля чиркнула по голове, и ссадину сразу защипало, будто кто-то налил в рану спирта. Третья ударила в грудь, справа, Кэти, запри дверь, — все сразу кончилось. Ружье выпало из рук. Сил подняться не осталось.
Что сказал Джоунси? Насчет того, что тому, кто спас мир, платят традиционным способом. В общем-то это неплохо: в конце концов Иисус умирал шесть часов под прибитой наверху издевательской надписью, а когда наступил час коктейлей, ему подносили уксус с горькой водой.
Он полулежал на покрытой снегом тропе, как сквозь туман слыша истерические вопли, но это не он… не он… что-то вроде огромной разъяренной голубой сойки.
Это орел, подумал Оуэн.
Наконец ему удалось вдохнуть, и хотя в выдохе было больше крови, чем воздуха, он сумел приподняться на локтях. И увидел две фигуры, отделившиеся от деревьев. Они появились из мешанины берез и сосен и, пригибаясь, как во время боя, стали подкрадываться к нему. Один коренастый, широкоплечий, другой — седовласый, худощавый и буквально светящийся энергией. Джонсон и Курц. Бульдог и гончая. Значит, удача перебежала к сильнейшему. Как всякая женщина.
Курц встал на колени рядом с ним, сверкая глазами. В одной руке он держал бумажный треугольник, потрепанный, с загибавшимися краями, помятый после долгого путешествия в заднем кармане, но все же вполне узнаваемый. Бумажная треуголка. Шутовской колпак.
— Не повезло, дружище, — бросил Курц.
Оуэн кивнул. Что верно, то верно. Не повезло.
— Вижу, вы нашли время сделать мне подарочек.
— Нашел. Но ты по крайней мере достиг главной цели? — Курц показал подбородком на помещение опоры.
— Достал его, — едва выговорил Оуэн. Во рту с угрожающей силой копилась кровь. Он выплюнул ее, попытался снова вдохнуть и услышал, как воздух с клекотом вышел из новой дыры.
— Что ж, — благодушно продолжал Курц, — все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?