— Прав. Но его величество — не обыватель. Он над всеми… И состав его крови не имеет ни малейшего значения, если в его руках — власть над Империей.
— Для кого-то не имеет значения, для кого-то — имеет. Как оказалось.
Снова жёсткий, холодный взгляд — буквально на мгновение, потом она совладала с собой, улыбнулась, но ледок из взгляда не уходил ещё долго. Зная её уже довольно давно, я мог угадать за этим коконом сдержанности внутреннюю борьбу, в которой принципы и представления Аштии о том, как должно, всегда выходили победителями над первым порывом, минутной увлечённостью, гневом, яростью. Я бескорыстно любовался ею в эту минуту, как самим воплощением женственности, прячущем свою силу в глубине и пускающем её в ход лишь тогда, когда иного выхода нет. Такой силой не кичатся напоказ.
— Не имеет значения. Это лишь повод.
— Имеет. Иначе не нашлось бы повода.
— Что ж… Может быть. Может быть, ты и прав. Но повод никого не может оправдывать. Закон прост и прозрачен. Вспоминать о происхождении его величества, если уж есть такая острая нужда, надо было до того, как он поднялся на последнюю ступень трона.
— Только я б на твоём месте говорил это главарям мятежников в лицо только в том случае, если за моей спиной армия эдак размерами раза в три побольше, чем за ними. Сама знаешь, правда глаза колет прямо-таки нестерпимо.
На этот раз смех получился непринуждённым, живым, расслабляющим. Было видно, что госпожа Солор не только оценила мою шутку, но и сочла её вполне пристойной. Интересно всё-таки, почему же всё, что я говорил раньше, вызывало вспышки негодования, а это принято благосклонно? Мне их никогда не понять.
— Уверена, мне представится случай сказать и не такое. И, знаешь, я при любой расстановке сил не отказала бы себе в удовольствии. Посмотрим.
— Далеко до Солор-то?
— Если всё будет хорошо, за шесть дней доберёмся, даже если с привалами. А привалы придётся делать. Я пока ещё сильно не в форме. К сожалению.
— Вообще удивляюсь, как ты умудряешься держаться.
— Жить захочешь, ещё и не так себя в руки возьмёшь. Но привал нужен. Скажи, ты поможешь мне… на привале?
— Помогу, чем смогу. А что нужно?
— Сварганить мне закуток, где я могла бы… раздеться.
И я даже понял, почему именно мне она задала этот вопрос. Я всего лишь слегка смутился, а среднестатистический имперец от неё просто шарахнулся бы, не дослушивая. К тому же имела место и другая особенность сознания местных военнослужащих, с которой я уже не раз сталкивался, — почти все они считали, что выполнение обязанностей, приличных сословию слуг, их унижает. В этом мире не существовало понятия «любезность» по отношению к посторонней женщине ли, к пожилому человеку или другому соотечественнику, не являющемуся родственником. Воин был воином, а не водоносом, швейцаром или носильщиком, и помнил об этом почти так же свято, как о проблемах своей чести.
Даже о том, почему мне прощают иное поведение, иное отношение к допустимым или недопустимым действиям, я мог догадаться. Во-первых, я чужак. Во-вторых, положение в здешней иерархии у меня уже достаточно высокое, чтоб иметь возможность где-то и в чём-то отступиться от принятых норм и не нажить неприятностей в виде насмешек и издевательств. Я могу себе это позволить, как, впрочем, и другие местные высокие воинские чины. Но, в отличие от них, не только могу позволить, но и позволяю.
— Сварганим. По крайней мере, постараемся.
Если бы я сомневался в тех причинах, что вынудили Аштию обратиться за помощью ко мне, то все сомнения отпали, стоило мне взяться за дело. Да, бойцы с готовностью отдавали мне плащи, из которых пришлось сооружать подобие палатки, но ни один не вызвался помочь. Правда, воду натаскали и нагрели. Но тащить котёл кипятка в импровизированное укрытие пришлось опять же мне.
— Прости, что так, — проговорила женщина, жестом показывая мне, чтоб я вылил кипяток в распятый на шестах большой, обрезанный сверху бурдюк, уже наполовину полный. Эдакая кожаная лохань, довольно объёмная.
— Ерунда какая. Мне не трудно тебе помочь… Я подожду снаружи. Крикнешь, если что-нибудь понадобится.
— Аптечка. Принеси мне большую аптечку, будь любезен. Она приторочена к седлу моего «пластуна»… Спасибо. А теперь оставь меня, пожалуйста.
Я остался дежурить снаружи, поблизости от «палатки», но слышал внутри только шорох и хлюпанье воды. Примерно через полчаса она позвала меня. Та вода, что ещё осталась в бурдюке, была мутно-розовой. Я с ужасом посмотрел на Аштию, освежённую и даже, пожалуй, повеселевшую.
— Всё хорошо, — ответила она, оценив мой взгляд.
— Точно?
— Точно. Мне просто надо немного полежать. Отдохнуть.
— Как насчёт поспать на охапке веток, прикрытой шмотками? Лучшей лежанки тут тебе всё равно никто не предложит.
— И это даже слишком хорошо. Верни плащи тем, у кого их забрал. Им всё-таки под открытым небом ночевать, как и мне.
— Тебе труднее. Ты же женщина. Хворая к тому же.
— Мне хватит моего плаща и седла. Точно хватит, не смотри на меня так. Я не умирающая. Пока.
— Даст бог, всё будет нормально.
— Вот уж точно…
Она уснула сразу же, стоило мне только пристроить её на груду веток, накрытую развёрнутым седлом — оно, в отличие от лошадиного, занимало изрядную площадь и оказалось более плоским. Вполне можно использовать как рельефную подстилку. Аше даже про ужин не вспомнила, я же, когда сообразил, обнаружил, что тогда женщину придётся будить и уточнять, а это выглядит, мягко говоря, невежливо.
К тому же стоило её светлости отрубиться, как её главный телохранитель настойчиво оттёр меня в сторону и хмуро предложил идти отдыхать.
— А что такое? Не доверяешь? — я прищурился, чувствуя, что ещё немного — и взорвусь. Пошли вы, имперцы, по известному адресу со своими канонами, задолбали! Мало ли что я мог наговорить в разговоре с Аштией, не ваше дело и не вам от меня теперь шарахаться! Могли закрыть уши и заниматься своими делами…
— Не моё это дело — доверять тебе или не доверять. Это дело госпожи… Ты своё отработал на сегодня, мне так кажется. Надо ж и тебе отдохнуть.
Я остыл так же стремительно, как и взбесился. Нет, всё-таки надо брать себя в руки. Усталость, нервная обстановка, всё такое — это понятно, но для успешного противодействия врагу полезно иметь свежее восприятие и уравновешенное состояние духа. И даже без всяких врагов оценивать ситуацию надо адекватно. Какая уж тут адекватность, когда её глушит вспыльчивость.
На рассвете меня разбудил аромат готовящейся пищи — бойцы развели костерки в рассветном тумане, который надёжно прятал в своих недрах и дымок, и отблески огня. Даже на расстоянии ста метров угадать близость бивуака по этому признаку было бы невозможно — безветрие, тишь, нечему было разносить запахи пищи и дыма, словом, все законы маскировки соблюдены от и до. А что путник или разведчик мог углядеть людей или коней, так от подобной напасти уже не убережёшься иначе, чем обычными дозорами, разосланными во все стороны.