Book.

Очки, крем солнцезащитный, всю ланкомовскую линию для чувствительной кожи одним махом, шампуней, бальзамов, масел и пен для ванн, всяких и по два. С косметикой просто было — в салоне для новобрачных стилист всё подобрал и вручил жениху чемоданчик с красотою невесты. А запах Паша сам выбрал — «Oui!», что означает — да! да, да, да.

Туфли на платформе, босоножки вечерние с золотом, чёрные «лодочки», красные шлёпки на пробковой подошве и ещё одни, вдруг эти порвутся, вьетнамки, кроссовки, для плавания тапки, там дно плохое, домашние с помпонами, сапоги зимние, осенние — высокие, очень высокие и коротенькие совсем, ботильоны по щиколотку.

Юбку — такую или такую? да обе бери, и широкую, и узкую; и длинную, и мини, как пояс, и прозрачную, и шерстяную. И брюки, и шорты, и джинсы, и комбинезон смешной. (Нет, а этот, для беременных, не возьму. Я сказала — нет, не-возь-му.)

Майки, футболки, блузки, кофточки, рубашки, водолазки, свитера и джемперы — да кто ж их считает.

Куртку кожаную, вельветовую и пуховик. Костюм, если вдруг приём официальный, — ну а что, на переговоры со мной поедешь. Пальто осеннее, одно вязаное, а другое кашемировое с шёлковой подкладкой, шубу норковую до пола, ах, какую шубу, и ещё полушубок белый, это сейчас, а там в Грецию на меховой салон слетаем.

Сумки — сумок должно быть много, посмотри, это настоящий «Вюиттон» — для начала, но и черную надо, и красную лаковую, и клатч, и дорожный несессер.

Драгоценности: кольцо простое обручальное, перстень с голубоватым бриллиантом, господи, я боюсь такое надевать, браслет-змейку с сапфировым глазком, кулон в виде красного яблочка, серёжки длинные с рубином и маленькие, с бриллиантиками. Бижутерию на каждый день — коралл и серебро.

Да всего, всего — расчесок, зубных щёток, салфеток, платков, ручек, блокнотов, кошельков. Футляры, коробочки, шкатулки, сундучки и ящички, чтоб мелочи хранить. Тампоны и прокладки.

«Потом ещё купим, но сейчас я хочу, чтобы у тебя всё сразу было», — так Паша сказал.

Если все вещи стащить в спальню и сложить горой на кровати, Оленька бы под ними задохнулась. Но не протестовала, когда Паша приносил очередной подарок. Он-то надеялся, что если не привяжет, то хотя бы отяжелит её лёгкое тело, добавит надежности и основательности их странному браку. Оленька же не думала о будущем, а спокойно наблюдала, как из вещей формируется её образ, стиль и в некотором роде прошлое. Теперь о ней уже много чего мог сказать посторонний человек: определить статус, вкусы, круг общения. Неважно, что это были ложные, заёмные приметы, — так даже лучше.

Её не занимали вечные женские вопросы — «за что» и «как долго». Почему он меня так любит, достаточно ли я хороша для него, сколько продлится его нужда во мне и что будет с нами через десять или двадцать лет?

Паше казалось, что тревога не жила в ней подолгу, Оленька была наполнена покоем, как чаша — густыми белыми сливками, до краёв.

При этом ни медлительной, ни скучной не выглядела. Занималась своими женскими делами (увлечения ей Паша тоже купил — вышивание, краски, компьютер, уроки танцев), часто ходила на несложные, но забавные курсы, заводила друзей по интересам, пропадала в интернете. Но всерьёз мало что принимала, а ещё старалась, чтобы ближе Паши никого не было. Жила с ним не сердце к сердцу, с некоторой односторонней дистанцией, но уж в этот промежуток чужих не допускала. Сколько могла дать тепла и внимания, столько и отдавала.

Наблюдатель, если таковой существовал, назвал бы это честностью или осторожностью, а она сама никак не называла, просто жила, аккуратно соблюдая собственные безымянные правила.

Она иногда вспоминала, как в их первую ночь проснулась и почувствовала, что не может повернуться: Паша спал, положив голову на её волосы, рассыпанные по широкой подушке. Оленька лежала, не пытаясь высвободиться, и думала, как поступить. Теперь не уйти незаметно в ночь, разве только отгрызть лапу, попавшую в капкан, как это принято у лисиц, или отрезать рукав халата по обычаю императоров, ну, остричь волосы, говоря по-простому. Если бы вопрос был только в свободе, пожертвовала бы кудрями, но женщине, ищущей независимости, не стоило и приближаться к такому, как он. Дело тут в другом: Оленька знала, что может проникнуть в сновидение мужчины, спящего на её волосах, и быть там до утра, хозяйничая, а потом, когда он проснется, остаться тенью в его сознании. И ради этого стоило лежать, не шевелясь, до утра, колдуя тёплые яблочные сны и маленьких демонов, до поры добрых.

Глава 2

Во времена Спартака жила одна такая Герардеска, сначала она была рабыня, потом убежала к восставшим и сражалась. После поражения её распяли на кресте, как это было принято, но военачальник Красс проезжал мимо и забрал её, очень красивой она ему показалась, в таком-то виде. И отправил в гладиаторскую школу. Она дралась на арене и целый год всех побеждала — и мужчин, и женщин. А знаешь, кто её убил?

— Кто? Львы или тигр какой-нибудь?

— Два карлика. Один зашел сзади и воткнул ей в почки эти, как их, вилы…

— Трезубец.

— Да, а потом уже добили в грудь и в живот…. Интересно, как их звали. Если рассматривать это как притчу, прикинь: у неё было три жизни — в рабстве, в армии, в школе — всё не сахар. И вот ей двадцать восемь, она непобедима, и тут какие-то карлики. Что может уничтожить такую сильную женщину, а?

— Если как притчу, то… Ну я не знаю, предательство и ненависть, говоря красиво.

— Сомневаюсь, это мужской подход. А женщине страшны только время и правда.

— Не понял.

— Не могу объяснить. Но если что и втыкает вилы в почки, так это правда. А время добивает.

— Тебе видней, тебе видней…

Два врага у меня, два врага, я обманываю и смеюсь над ними, но только до тех пор, пока не ослабею и один не зайдёт со спины с этим своим трезубцем.

Она проснулась в девять утра, села в постели и открыла ноутбук. Ответила на письмо, выпила кофе, помахала Паше — он уходил. В окне, которое у неё около кровати, был солнечный сентябрь и яблони. Вернее сказать, что кровать около окна, но это по правилам русского языка, а по её собственным — так верней. Её кровать уходит корнями глубоко в пол, в бетон, в почву, и Оленька плывёт на большом корабле вместе с Землёй, как та женщина, чей глупый муж сновал на маленьких корабликах и всерьёз думал, что это и есть настоящая жизнь, — а это было всего лишь приключение яблока, упавшего с ветки, откатившегося неожиданно далеко, смытого волной и волной возвращённого, уже сморщенным. И вот она, капитан своего корабля, хозяйка своих яблок и слов, госпожа своих женихов, один из которых — этот сентябрь, она дождалась, когда на ступеньках стихнут шаги, и заплакала.

Ах, всё так хорошо начиналось вчера, в воскресенье, когда она проводила на Тверской испытание новых осенних туфель. Космические ракеты по сравнению с этим — маленькая человеческая глупость, что там той небесной ерунды, обернётся пару раз вокруг планеты и сгорит, а ей в этих туфельках гулять и гулять, и этот первый выход бесконечно важен. Кто бы знал, как иногда вероломна обувь — засовываешь в неё чудесную белую ножку с алыми ноготками, а через два часа туфли полны крови, и никакого принца за это русалочке не положено, ступни превратились в пылающие куски мяса, безо всякой компенсации. И Оленька страшно волновалась, как оно всё пройдёт, чутко прикасалась к асфальту маленькими коричневыми подошвами, беспокоилась вообще и по отдельности: за косточку на правой ноге, за подъём на левой, за оба мизинца — очень сильно и немного — за щиколотки. И всё прошло поразительно хорошо, полтора часа она проходила быстрым шагом, и только тогда стало немного неудобно, но это мелочи, для первого испытания отлично. Оленька даже позвонила нескольким людям, чтобы сказать — да, да, прекрасно, спасибо, мы сделали это, они как на крылышках, и Земля такая маленькая, такая красивая, вы бы знали, вы бы знали, я лечу, и отсюда мне видны огни.