Book.

Оленька, как вошла в комнату, села на поскрипывающую тахту и долго рассматривала стену напротив. На бежевых обоях времена года зафиксированы не хуже, чем в календаре: зимой заливали, наверху батарея потекла, угол отсырел, а потом высох и заслоился; весной в подвале комары проснулись, налетели, тут им смерть пришла, одни черно-бурые пятна остались; летнее солнце выжгло краски, цвет сохранился только под акварелью, которую прежние жильцы, уезжая, сняли. (Оленьке любопытно, с собой они забрали ту липовую аллею, серо-желтую песочную дорожку, косые лучи сквозь листву, которые она запомнила, когда приезжала комнату смотреть, или на помойку вынесли. Многое о них стало бы понятно, если узнать точно.) Осень отметилась внизу, у самого пола, где однажды взорвалась банка с вареньем, потому что кое-кто сахару пожалел и не перебрал толком клубнику.

Примерно через час она встала и заглянула в шкаф. Такая договоренность была, что Оленька оставляет в прежней квартире крепкую родительскую мебель, а взамен получает здешнюю рухлядь. Она надеялась найти в ящиках старые документы, фотографии, письма, которые могли бы дать ей новую память и новую семью, но ничего такого не осталось. А своей памяти у Оленьки не было, всё порвала и выбросила ещё там, дома.

Поэтому, когда Паша привёз её к себе, земли на корнях сохранилось совсем мало, он думал, растряслась за два переезда, а её и не было почти. Платье, паспорт, плащ, пальто, по паре туфель и сапог, и так, мелочи какие-то – в одном чемодане. «Ничего, новое купим», – сказал. И купил.

Он купил ей три бюстгальтера: хлопковый телесный, чёрный с жесткими чашечками и красный с кружевами – больше не надо, она вообще лифчики редко носила. Трусов дюжину: и красных, и чёрных, и белых, и кремовых, и одни зелёные с лисичкой. Колготок разных по пять штук: двадцать ден, сорок, шерстяных, чулок несколько – на резинке и с липучками, цвета черного и телесного, одни чулки красные, а пояс к ним всё равно черный. Паша хотел ещё белья взять, но она сказала, пока хватит.

Платьев домашних: зелёное, вишнёвое и в клетку, просторные, с кокеткой из-под груди, если вдруг ребёнка ждать (так он подумал, но промолчал – рано об этом говорить). Вечерних: то белое, в котором женились, совсем простое и не на заказ, потому что быстро; красное с разрезом на второй день, хотя никакого второго дня не было, и свадьбы не было, и гостей, – новобрачные сразу в самолёт и полетели в тепло. Потом ещё блестящее золотое, Оленька сопротивлялась, но Паша сказал – нравится, нравится, когда она из рук выскальзывает, выворачивается, а он всё равно удерживает, как змейку желтопузую, ужика то есть. Оленька устало ответила, что желтопузик – ящерка, и лучше бы чёрное, но рукой махнула. Будет и чёрное, и сиреневое, и бедра испуганной нимфы, но позже, это так, на первое время. Летних с собой: короткое в горох, сарафан с бретельками крест-накрест и длинное льняное с рукавами, чтобы не обгореть.

Очки, крем солнцезащитный, всю ланкомовскую линию для чувствительной кожи одним махом, шампуней, бальзамов, масел и пен для ванн, всяких и по два. С косметикой просто было – в салоне для новобрачных стилист всё подобрал и вручил жениху чемоданчик с красотою невесты. А запах Паша сам выбрал – «Oui!», что означает – да! да, да, да.

Туфли на платформе, босоножки вечерние с золотом, чёрные «лодочки», красные шлёпки на пробковой подошве и ещё одни, вдруг эти порвутся, вьетнамки, кроссовки, для плавания тапки, там дно плохое, домашние с помпонами, сапоги зимние, осенние – высокие, очень высокие и коротенькие совсем, ботильоны по щиколотку.

Юбку – такую или такую? да обе бери, и широкую, и узкую; и длинную, и мини, как пояс, и прозрачную, и шерстяную. И брюки, и шорты, и джинсы, и комбинезон смешной. (Нет, а этот, для беременных, не возьму. Я сказала – нет, не-возь-му.)

Майки, футболки, блузки, кофточки, рубашки, водолазки, свитера и джемперы – да кто ж их считает.

Куртку кожаную, вельветовую и пуховик. Костюм, если вдруг приём официальный, – ну а что, на переговоры со мной поедешь. Пальто осеннее, одно вязаное, а другое кашемировое с шелковой подкладкой, шубу норковую до пола, ах, какую шубу, и ещё полушубок белый, это сейчас, а там в Грецию на меховой салон слетаем.

Сумки – сумок должно быть много, посмотри, это настоящий «Вюиттон» – для начала, но и черную надо, и красную лаковую, и клатч, и дорожный несессер.

Драгоценности: кольцо простое обручальное, перстень с голубоватым бриллиантом, господи, я боюсь такое надевать, браслет-змейку с сапфировым глазком, кулон в виде красного яблочка, серёжки длинные с рубином и маленькие, с бриллиантиками. Бижутерию на каждый день – коралл и серебро.

Да всего, всего – расчесок, зубных щёток, салфеток, платков, ручек, блокнотов, кошельков. Футляры, коробочки, шкатулки, сундучки и ящички, чтоб мелочи хранить. Тампоны и прокладки.

«Потом ещё купим, но сейчас я хочу, чтобы у тебя всё сразу было», – так Паша сказал.

Если все вещи стащить в спальню и сложить горой на кровати, Оленька бы под ними задохнулась. Но не протестовала, когда Паша приносил очередной подарок. Он-то надеялся, что если не привяжет, то хотя бы отяжелит её лёгкое тело, добавит надежности и основательности их странному браку. Оленька же не думала о будущем, а спокойно наблюдала, как из вещей формируется её образ, стиль и в некотором роде прошлое. Теперь о ней уже много чего мог сказать посторонний человек: определить статус, вкусы, круг общения. Неважно, что это были ложные, заёмные приметы, – так даже лучше.

Её не занимали вечные женские вопросы – «за что» и «как долго». Почему он меня так любит, достаточно ли я хороша для него, сколько продлится его нужда во мне и что будет с нами через десять или двадцать лет?

Паше казалось, что тревога не жила в ней подолгу, Оленька была наполнена покоем, как чаша – густыми белыми сливками, до краёв.

При этом ни медлительной, ни скучной не выглядела. Занималась своими женскими делами (увлечения ей Паша тоже купил – вышивание, краски, компьютер, уроки танцев), часто ходила на несложные, но забавные курсы, заводила друзей по интересам, пропадала в интернете. Но всерьёз мало что принимала, а ещё старалась, чтобы ближе Паши никого не было. Жила с ним не сердце к сердцу, с некоторой односторонней дистанцией, но уж в этот промежуток чужих не допускала. Сколько могла дать тепла и внимания, столько и отдавала.

Наблюдатель, если таковой существовал, назвал бы это честностью или осторожностью, а она сама никак не называла, просто жила, аккуратно соблюдая собственные безымянные правила.

Она иногда вспоминала, как в их первую ночь проснулась и почувствовала, что не может повернуться: Паша спал, положив голову на её волосы, рассыпанные по широкой подушке. Оленька лежала, не пытаясь высвободиться, и думала, как поступить. Теперь не уйти незаметно в ночь, разве только отгрызть лапу, попавшую в капкан, как это принято у лисиц, или отрезать рукав халата по обычаю императоров, ну, остричь волосы, говоря по-простому. Если бы вопрос был только в свободе, пожертвовала бы кудрями, но женщине, ищущей независимости, не стоило и приближаться к такому, как он. Дело тут в другом: Оленька знала, что может проникнуть в сновидение мужчины, спящего на её волосах, и быть там до утра, хозяйничая, а потом, когда он проснется, остаться тенью в его сознании. И ради этого стоило лежать, не шевелясь, до утра, колдуя тёплые яблочные сны и маленьких демонов, до поры добрых.