— Я хочу, чтобы вы увидели его, — говорит он, затянув паузу. — И я хочу, чтобы он увидел вас. Он в сознании, но это ненадолго. Вы пойдёте со мной?
Джантзен идёт слишком быстро. Останавливается у сестринского поста, и медбрат, который дежурит в эту ночь, отрывается от журнала «Современная геронтология». Джантзен что-то говорит ему. Медбрат отвечает. Разговаривают они шёпотом, но на этаже очень тихо, и Лизи ясно и отчётливо слышит три слова, которые произносит медбрат. Они её ужасают.
— Он её ждёт, — говорит медбрат.
В дальнем конце коридора две закрытые двери. На них — ярко-оранжевая надпись: ИЗОЛЯТОР ОЛТОНА ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВОЙТИ, ОБРАТИТЕСЬ К МЕДСЕСТРЕ СОБЛЮДАЙТЕ ВСЕ МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ РАДИ ВАШЕГО БЛАГА РАДИ ИХ БЛАГА МОГУТ ПОТРЕБОВАТЬСЯ МАСКА И ПЕРЧАТКИ.
Слева от дверей раковина, над которой Джантзен моет руки, а потом, по его указанию, Лизи проделывает то же самое. На тележке-каталке справа лежат марлевые маски, латексные перчатки в герметичной упаковке, эластичные жёлтые бахилы в картонной коробке с надписью «БЕЗРАЗМЕРНЫЕ», аккуратная стопка зелёных хирургических халатов.
— Изолятор, — говорит Лизи. — Господи, так вы думаете, что мой муж подхватил штамм Андромеды?
Джантзен пожимает плечами.
— Мы думаем, что у него, возможно, какая-то экзотическая пневмония, а может, птичий грипп, мы пока не можем идентифицировать его болезнь, и она…
Он не заканчивает фразу, похоже, не знает, как это сделать, и Лизи приходит ему на помощь.
— Она быстренько прибирает его к рукам. Как говорится. — Маски будет достаточно. Миссис Лэндон, если у вас нет порезов, а я их не заметил, когда…
— Думаю, о порезах можно не волноваться, и маска мне не нужна, — прерывает она его и открывает левую дверь, прежде чем он успевает возразить. — Если болезнь заразная, я её уже подцепила.
Джантзен следует за ней в изолятор Олтона, натянув одну из зелёных масок на нос и рот.
В изоляторе, который занимает дальнюю часть коридора пятого этажа, четыре бокса. Из всех мониторов светится только один, лишь из-за одной двери доносится пиканье больничной техники и устойчивый шум потока подаваемого кислорода. Имя на мониторе (под значениями ужасно быстрого пульса: 178 ударов в минуту и ужасно низкого давления: 79 на 44) — ЛЭНДОН-СКОТТ.
Дверь наполовину открыта. На табличке, которая крепится к ней, нарисован оранжевый язычок пламени, перечёркнутый жирным крестом. Ниже, яркими красными буквами, разъяснение: «НИКАКОГО ОТКРЫТОГО ОГНЯ, НИКАКИХ ИСКР». Лизи — не писатель, определённо не поэт, но в словах, которые она читает, сосредоточена необходимая и достаточная информация о том, как всё заканчивается. Это черта, подведённая под её семейной жизнью, та самая, какую проводят под числами, которые требуется суммировать. Ни огня, ни искры.
Скотт, который оставил её, как обычно, нагло прокричав: «Увидимся позже, Лизи-гатор», перекрывая ретророк группы «Флейминг грувис», рвущийся из динамиков CD-плейеpa их старого «форда», сейчас лежит, и его глаза смотрят на неё с бледного, как молочная вода, лица. Собственно, только они и живы, и просто раскалены. Горят, как глаза совы, застрявшей в печной трубе. Скотт лежит на боку. Аппарат искусственного вентилирования лёгких отодвинули от кровати, но она видит слизь-флегму на трубке и знает, (замолчи маленькая Лизи) что в этом зелёном дерьме есть вирусы и микробы, которые никто не сможет идентифицировать даже с помощью самого лучшего электронного микроскопа этого мира и всех баз данных, существующих под этим небом.
— Эй, Лизи…
Шёпот, можно сказать, бесшумный («Не громче дуновения ветра под дверью», — как мог бы сказать старый Дэнди), но Лизи слышит мужа и идёт к кровати. Пластмассовая кислородная маска висит на шее, газ шипит. Две пластиковые трубочки торчат из груди, где свежие разрезы выглядят как нарисованная ребёнком птичка. Трубки, которые выходят из спины, невероятно огромные в сравнении с теми, что на груди. Охваченной ужасом Лизи кажется, что размером они с радиаторные шланги. Трубки прозрачные, и она видит мутную жидкость и окровавленные кусочки тканей, которые плывут по ним к какому-то похожему на чемодан аппарату, стоящему на кровати у него за спиной. Это не Нашвилл, не пуля калибра 0,22 дюйма. И хотя её сердце не желает с этим смириться, одного взгляда достаточно, чтобы убедить разум: Скотт умрёт ещё до восхода солнца.
— Скотт. — Она опускается на колени рядом с кроватью и берёт его горячую руку в свои холодные. — Что ты с собой сделал на этот раз?
— Лизи. — Ему удаётся чуть сжать её руку. Дышит он с тем же свистом, который она хорошо запомнила в тот день на автомобильной стоянке. Она знает, что он сейчас скажет, и Скотт её не разочаровывает. — Мне так жарко, Лизи. Лёд?… Пожалуйста?
Она смотрит на столик у кровати, но там ничего нет. Смотрит через плечо на врача, который привёл её сюда, теперь превратившегося в Рыжеволосого-Мстителя-в-Маске.
— Доктор… — начинает она и внезапно осознаёт, что не может продолжить. — Извините, забыла вашу фамилию.
— Джантзен, миссис Лэндон. И это нормально.
— Можно дать моему мужу немного льда? Он говорит, что ему…
— Да, разумеется. Я сам его принесу. — Врач тут же исчезает за дверью. Лизи понимает, что ему требовался предлог, чтобы оставить их вдвоём.
Скотт снова сжимает её руку.
— Ухожу, — говорит всё тем же едва слышным шёпотом. — Извини. Люблю тебя.
— Скотт, нет! — И резко добавляет: — Лёд! Сейчас будет лёд!
Должно быть, с невероятным усилием (дыхание становится ещё более свистящим) он поднимает руку и гладит её по щеке одним пальцем. Вот тут из глаз Лизи начинают литься слёзы. Она знает, что должна его спросить. Панический голос, который никогда не называет её Лизи, только «маленькая Лизи», этот хранитель секретов, вновь заявляет, что нельзя, нельзя ни о чём спрашивать, но она не собирается его слушать. У каждой семейной пары, за плечами которой многолетняя совместная жизнь, два сердца, светлое и тёмное. И теперь в дело вступает их тёмное сердце.
Она наклоняется ближе, в жар умирающего. До её ноздрей долетает запах «фоуми», пены для бритья, которой он пользовался вчера утром, и шампуня «чайное дерево». Она наклоняется, пока её губы не касаются его горящего уха.
— Иди, Скотт. Доберись до этого долбаного пруда, раз уж без этого нельзя. Если доктор вернётся и найдёт кровать пустой, я что-нибудь придумаю, не важно что, но доберись до пруда и поправься, сделай это, сделай для меня, чёрт побери!
— Не могу, — шепчет он, и кашель заставляет её отпрянуть. Она думает, что этот приступ его убьёт, разорвёт лёгкие в клочья, но каким-то образом ему удаётся взять кашель под контроль. И почему? Да потому что он ещё не всё сказал. Даже здесь, на смертном одре, в палате изолятора, в час ночи, в захолустном городке Кентукки, он намерен сказать то, что должен. — Не… сработает.