Это африкан, который мы оставили у большой скалы над прудом. Потом он вернулся, в какой-то момент вернулся, взял его и пришёл сюда. Распустил часть, обмотал нитью крест, продолжил распускать африкан, уходя от могилы, с тем чтобы нить привела меня к призу.
С гулко и медленно бьющимся сердцем Лизи бросила крест и пошла по нити, свернула с тропы, двинулась вдоль опушки Волшебного леса, перебирая нить руками. Высокая трава шуршала, обтекая её бёдра, кузнечики прыгали, люпины источали сладкий аромат. Где-то цикада запела песню жаркого лета, и в лесу прокаркала ворона (Это была ворона? По звуку — ворона, самая обычная ворона), словно приветствуя её; и нигде — ни автомобилей, ни самолётов, ни человеческих голосов. Она шла по траве, следуя за нитью из распущенного афгана, того самого, в который десятью годами раньше кутался холодными ночами её измученный бессонницей, испуганный, слабеющий муж. Впереди одно дерево «нежное сердце» чуть выступало из ряда других. Раскидистые ветви образовывали островок манящей тени. Под деревом Лизи увидела высокую металлическую корзину для мусора, в ней — жёлтый свёрток. Цвет потускнел, шерсть спуталась, казалось, в корзину бросили большой жёлтый парик, вымоченный дождём, или труп старого кота, но Лизи с первого взгляда поняла, что перед ней, и у неё защемило сердце. В голове вдруг зазвучала песня «Слишком поздно поворачивать назад» в исполнении «Свингующих Джонсонов», и она почувствовала руку Скотта, который вёл её танцевать. Следуя за нитью, Лизи вошла в тень дерева «нежное сердце», опустилась на колени рядом с тем, что осталось от свадебного подарка матери своей младшей дочери и мужу младшей дочери. Взяла в руки остатки афгана… и то, что в нём лежало. Прижалась лицом к влажной выцветшей шерсти. Афган пах сыростью и плесенью, старая вещь, брошенная вещь, вещь, от которой теперь шёл запах скорее похорон, чем свадеб. Это было нормально. По-другому и быть не могло. Лизи вдыхала запах всех тех лет, которые афган провёл здесь, привязанный к кресту на могиле Пола, дожидающийся её, превратившись в некое подобие якоря.
Чуть позже, когда слёзы иссякли, она положила посылку (конечно же, это была посылка) обратно в корзину и посмотрела на неё, прикоснулась рукой к тому месту, где жёлтая нить отделялась от афгана. Удивилась, как это нить не порвалась. Ни когда Дули упал на крест, ни когда вырвал его из своей руки, ни когда отбросил в сторону. Естественно, сказалось то, что Скотт привязал нить к самому низу вертикальной стойки, но всё равно это было чудо, учитывая длину нити и время, которое этот чёртов афган пролежал здесь, открытый всем ветрам и дождям. Синеглазое чудо, иначе и не скажешь.
Но, разумеется, иногда потерявшиеся собаки возвращаются домой; иногда старые нити не рвутся и приводят тебя к призу, которым заканчивается охота на була Она начала разворачивать афган, потом заглянула в корзину. Увиденное заставило её печально рассмеяться: под свёртком лежали пустые бутылки. Одна или две выглядели относительно новыми, и она точно знала, что верхняя — новая, потому что десять лет назад ещё не было такой марки виски, как «Крепкий лимонад Майка». Но большинство бутылок были старые. Значит, именно сюда он приходил в 1996 году, чтобы напиться, но, даже в стельку пьяный, слишком уважал Мальчишечью луну, чтобы разбрасывать по лесу пустые бутылки. Могла бы она найти здесь другие корзины с бутылками? Возможно. Скорее да, чем нет. Но для неё имела значение только эта корзина, которая и подсказала Лизи, что именно сюда он пришёл, чтобы сделать последнюю в своей жизни работу.
Она подумала, что у неё уже есть ответы на все вопросы, кроме самых главных, потому, собственно, она сюда и пришла: как уживаться с большим мальчиком, как удерживаться от соскальзывания сюда из того места, где она жила, особенно когда длинный мальчик думает о ней. Возможно, Скотт оставил ей эти ответы. Даже если не оставил, что-то он всё-таки оставил… и как хорошо ей под этим деревом.
Лизи вновь вынула из мусорной корзины афган и ощупала его, точно так же как маленькой девочкой ощупывала рождественские подарки. Внутри была коробка, но на ошупь она совершенно не походила на кедровую шкатулку доброго ма-мика; она была мягче, поддавалась под пальцами, как гриб: да, её завернули в афган и оставили под деревом, но влага воздействовала на неё все эти годы… и впервые Лизи задалась вопросом: а сколько лет пролежала здесь эта посылка? Бутылка «Крепкого лимонада» говорила, что не так чтобы много. И по ощущениям можно было подумать…
— Это папка для рукописей, — пробормотала Лизи. — Одна из его обычных папок из жёсткого толстого картона. — Да, теперь Лизи в этом была уверена. Только после двух лет под этим деревом… или трёх… или четырёх… картон из жёсткого превратился в мягкий.
Лизи начала разворачивать афган. Два слоя — и всё, остальную часть афгана Скотт распустил. И внутри действительно лежала картонная папка для рукописей, только изначальный светло-серый цвет потемнел от влаги. Скотт всегда маркировал лицевую сторону таких папок наклейкой. Наклейка была и на этой, но края отлепились и загнулись. Лизи расправила наклейку пальцами и прочитала единственное слово, написанное уверенным почерком Скотта: «ЛИЗИ». Раскрыла папку. Внутри лежали разлинованные страницы, вырванные из блокнота. Порядка тридцати, густо исписанные фломастером. Она не удивилась, увидев, что писал Скотт в настоящем времени, что текст иногда стилизовался под детскую прозу, что история начиналась с середины. Последнее, отметила Лизи, могло показаться странным лишь тому, кто ничего не знал о двух братьях, которым удавалось выжить рядом с безумным отцом, не знал, что случилось с одним из братьев и как второй брат не смог его спасти. История начиналась с середины для того, кто не знал о тупаках или пускающих дурную кровь, о дурной крови. История начиналась с середины, если не знать, что…
В феврале он начинает как-то странно смотреть на меня, краем глаза. Я жду, что он начнёт на меня кричать или даже достанет старый перочинный нож п порежет меня. Он давно уже ничего такого не делал, и мне даже этого хочется. Нож не выпустит из меня дурную кровь, потому что во мне её нет — я видел, что творит настоящая дурная кровь, когда Пол сидел на цепи в подвале, так что говорю не о фантазиях отца — нет во мне ничего такого. А в нём есть что-то плохое, и порезами слить это плохое не удаётся. На этот раз не удаётся, котя он предпринимал немало попыток. Я знаю. Видел его окровавленные рубашки и кальсоны в корзине доя грязного белья. И в мусорном контейнере тоже. Если, порезав меня, он поможет себе, я позволю ему это сделать, потому что всё ещё люблю его. Может, даже больше люблю с тех пор, как мы остались вдвоём. Больше, после того как мы намучились с Полом. Может, эта любовь сродни року, как дурная кровь. «Дурная кровь сильная» — его слова. Но он меня не режет.
Однажды я возвращаюсь из сарая, где просидел какое-то время, думая о Поле (думая о том, как хорошо мы проводили время в этом старом доме), и отец хватает меня и трясёт. «Ты ходил туда! — кричит он мне в лицо. И я вижу, что он даже ещё более больной, чем я думал, совсем плохой. Никогда он не был таким плохим. — Почему ты ходишь туда? Что ты там делаешь? С кем говоришь? Что задумываешь?»