Когда эти жуткие судороги прошли – во всяком случае, Джесси надеялась, что они не возобновятся, – она попыталась восстановить дыхание, облокотившись на решетку изголовья кровати: ее глаза были закрыты, а дыхание постепенно замедлялось и выравнивалось. Жажда прошла, и она почувствовала себя на удивление хорошо. «Все познается в сравнении, – отметила она. – И думается лучше после физических упражнений».
Да, ее мозг был ясен. Приступ отчаяния рассеялся, как туман после сильного ветра, и теперь Джесси могла нормально мыслить; она снова чувствовала себя здоровой. Она удивилась этой способности мозга приспосабливаться к любой ситуации и своей решимости во что бы то ни стало выжить. «Как хорошо было бы сейчас выпить кофе», – вздохнула она.
Образ кофе – черного, да еще в ее любимой чашке с голубыми цветами – заставил ее облизать губы. По ассоциации она вспомнила и о телевизионной программе «Сегодня». Если ее биологические часы не ошибались, программа выходит в эфир как раз в эти минуты, и жители Америки – в основном не прикованные наручниками – сидят на столами в своих гостиных, пьют кофе и сок, едят ветчину, яичницу, а может, и эту крупу, которая успокаивает сердце и одновременно возбуждает кишечник. Они смотрят на Брайана Гамбела и Кэйт Корик, а те перешучиваются с Джо Гараджола. А чуть позже появится Уильям Скотт с парочкой счастливых столетников. Там будут гости: один будет говорить о том, что надо делать, чтобы ваши щенки не ели тапочки, а другой расскажет о своей последней картине. И никому из них не придет в голову, что творится сейчас в Западном Мэне: одна из их более или менее постоянных зрительниц не включила сегодня ящик потому, что прикована к кровати наручниками, а в нескольких метрах от нее лежит ее мертвый голый муж, уже изрядно поеденный бродячим псом.
Она повернула голову направо и посмотрела на бокал, который Джералд только вчера поставил на свой край полки. Она подумала о том, что пять лет назад этого бокала здесь не было, но по мере роста потребления Джералдом виски перед сном росло потребление и других напитков – он пил галлоны содовой, холодного чая и воды. Для него выражение «пьет» имело первоначальный и широкий смысл.
«Ладно, – подумала она, – теперь у него нет этой проблемы».
Бокал стоял на том же месте: даже если ее ночной визитер не был сном («Не говори глупостей, разумеется, это не сон», – нервно вмешалась милашка), жажды он не испытывал.
«Сейчас я возьму этот бокал, – решила Джесси. – и буду очень осторожна – вдруг появятся новые судороги. Есть вопросы?» Вопросов не было, и на этот раз взять бокал оказалось совсем просто. Она открыла еще одно преимущество: высохнув, карточка сохранила приданную ей форму. Теперь это была странная геометрическая фигура – косой конус, и она стала гораздо удобнее, чем вчера. Поэтому выпить оставшуюся воду было даже проще, чем достать бокал. И когда Джесси услышала, как бумага скребется о пустой теперь бокал, она подумала, что вчера потеряла много воды, не подготовившись как следует. Однако теперь жалеть было поздно.
Несколько глотков только обострили жажду, но делать было нечего. Она осторожно поставила бокал обратно на полку и поиронизировала над собой. Привычки в некоторых обстоятельствах становятся смешными. Почему она рискнула новой судорогой, но все же поставила бокал обратно на полку, а не швырнула его в стену, чтобы кругом разлетелись осколки? А потому, что нужны Чистота и Порядок, вот почему. Это одна из привычек, которые Салли Мэхаут воспитала в своей дочке, в своем скрипучем колесе, которое всегда требовало много смазки и никогда не могло успокоиться, – своей маленькой дочке, которая могла пойти на что угодно, даже соблазнить собственного отца, лишь бы все было так, как ей хочется.
В ее памяти всплыла фигура матери, какой Джесси видела ее так часто в последние годы: щеки пылают от возбуждения, губы сжаты, ноздри вздрагивают, кулаки на бедрах.
– Да, она этому не удивилась бы, – прошептала Джесси, – не правда ли? Она относилась ко мне несправедливо!
Да, Салли было далеко до идеальной матери. Особенно в те годы, когда ее брак с Томом все больше напоминал изношенную, неухоженную машину. В последние годы ее поведение стало совершенно невыносимым. Ее раздражение и подозрения не касались Уилла, но обеих дочерей она часто пугала своими речами и поступками.
После смерти отца она резко изменилась. Письма, которые Джесси получала в последнее время из Аризоны, были просто банальными и скучными записками старухи, жившей телевизором и воспоминаниями молодости. Она, видимо, совсем забыла, как однажды, выйдя из себя, орала, что, если Мэдди еще раз бросит свой тампон в таз, не завернув предварительно в туалетную бумагу, она ее убьет. И как в одно воскресное утро без видимой причины ворвалась в спальню Джесси, швырнула в нее пару туфель и вылетела прочь.
Иногда, получая открытки от матери («У меня все хорошо, милая, пришла весточка от Мэдди, она мне часто пишет, жара спала, и аппетит у меня теперь нормальный»), Джесси ощущала неодолимое желание схватить телефонную трубку, набрать номер матери и крикнуть ей: «Ты что, все забыла, мать? Забыла, как швыряла в меня туфли? Как ни за что ни про что разбила мою любимую вазу, а я подумала, что отец все тебе рассказал, хотя со дня затмения тогда прошло уже три года? Ты забыла, как пугала нас своими воплями и слезами?» "Это несправедливо, Джесси, нехорошо и отдает неблагодарностью.
Нехорошо, возможно, но это правда.
Если бы она знала, что произошло в день солнечного затмения…".
* * *
Образ матери появился и исчез слишком быстро, чтобы можно было все рассмотреть: волосы закрывают лицо, как капюшон паломника: несколько неприятных, безобразных людей, указывающих на Джесси пальцами. В основном женщины.
Мать скорее всего не сказала бы этого прямо, но она, конечно, подумала бы, что виновата Джесси, даже могла решить, что это было продуманное соблазнение. От скрипучего колеса до Лолиты не так далеко, верно? Но если бы она все же узнала о том, что произошло между ее мужем и дочерью, она не стала бы устраивать скандал – она бы просто ушла.
Неужели не усомнилась бы? Конечно, нет. На это не последовало никакого возражения, и тут пришло внезапное прозрение, к которому Джесси шла почти тридцать лет. Отец читал ее, как открытую книгу, – он знал ее секреты так же, как знал акустику коттеджа у озера.
Она была не соблазнительницей, а жертвой. Джесси боялась потока отрицательных эмоций за этим печальным выводом – ведь она стала игрушкой человека, чья первая и главная задача заключалась в том, чтобы любить и оберегать ее. Но эмоций не было. Возможно, это объяснялось улучшением ее состояния. Мысль эта принесла облегчение: как бы ни было мерзко случившееся, теперь все встало на свои места. Она была поражена тем, что столько лет старалась не посещать этот закоулок памяти и он мучил ее. И как много решений в своей жизни она приняла под прямым или косвенным влиянием того, что произошло, когда она сидела на коленях у отца, глядя через кусочки задымленного стекла на черный кружок в небе. И не было ли сегодняшнее ее положение результатом того, что случилось в день затмения?