Кроме того, ее гость перерезал провода. У нее не было доказательств этого, однако.., сердцем она чувствовала: это так. И если она даже разберется с креслом и розеткой, телефон все равно не зазвонит, как и телефоны на кухне и в передней.
«А в чем, собственно, проблема? – обратилась она сама к себе. – Я только выеду на шоссе. Вот и все. В сравнении с импровизированной операцией при помощи осколка стекла и передвижением двуспальной кровати через комнату с потерей двух стаканов крови это детские игрушки. Машина на ходу, и она стоит прямо на дороге. Я поеду к шоссе 117 со скоростью 10 миль в час, а если почувствую, что не могу ехать дальше, зажгу все огни и лягу на сигнал, когда увижу другую машину. Это все же проезжая дорога, и меня обнаружат».
«Это…» – Рут попыталась хихикнуть, однако Джесси заметила, что ей вовсе не смешно.
«Нужно сделать именно так, – продолжила Джесси, – и не ты ли все время говорила мне, чтобы я дала голове отдохнуть и обратилась к сердцу? А ты знаешь, что говорит мне сейчас сердце, Рут? Оно говорит, что „мерседес“ – мой последний шанс. И если тебе это кажется смешным, можешь смеяться сколько угодно, но я приняла решение окончательно».
Но Рут видимо, не хотела смеяться. Она молчала.
«Джералд передал мне ключи, прежде чем вылез из машины, чтобы взять портфель с заднего сиденья. Да, так и было. Спасибо тебе, Господи, за память».
Джесси опустила руку в левый карман юбки и вытащила только клинекс. Правая рука судорожно ощупала карман, и Джесси испустила вздох облегчения, найдя знакомую связку ключей от машины на брелке – шуточном подарке Джералда на ее последний день рождения. Там была надпись «Ты сексуальная штучка». Никогда Джесси не чувствовала себя в меньшей степени «штучкой» и тем более сексуальной: важнее было то, что ключи в ее кармане. Ключи были ее пропуском на выезд из этой жуткой камеры смертников.
Ее теннисные туфли стояли под телефонным столиком, но Джесси решила, что обойдется без них. Мелкими, неверными шагами инвалида она подошла к двери в гостиную. По пути она напомнила себе поднять трубку телефона в коридоре, прежде чем выйти из дома: это не помешает.
Она обогнула кровать и заметила, что день угас совсем. Только что яркие солнечные лучи танцевали в западном окне. Лучи блекли, и неприятный алмазно-серый полумрак начал скапливаться в углах комнаты.
– Солнышко, не уходи! – попросила она. – Пожалуйста, не уходи!
Свет продолжал быстро убывать: вдруг Джесси почувствовала, что колени ее подогнулись и она падает назад. Она попыталась схватиться за спинку кровати, но вместо спинки в руке ее оказалось окровавленное кольцо от наручника, из которого она только что вырвалась.
«20 июля 1963 года, – подумала она безо всякой связи с происходящим. – 5.42 дня. Полное солнечное затмение. А кто свидетель?» Смешанный запах отцовского пота, семени и лосьона… Она хотела вдохнуть его, но вдруг ощутила страшную слабость. Попыталась сделать пару шагов, но не смогла, упала на окровавленный матрас и канула в темноту. Ее глаза, были открыты и изредка даже моргали, но лежала она совершенно неподвижно.
Первой была мысль о том, что темнота означает смерть.
Второй появилась мысль о том, что, если она умерла, ее правая рука не должна болеть так, будто ее обожгли напалмом, а потом еще изрезали бритвой. Наконец она решила, что темно потому, что солнце зашло, поскольку, кажется, ее глаза открыты.
Это вырвало ее из того промежуточного состояния то ли обморока, то ли забытья, в котором она находилась. Джесси попыталась сообразить. Она забыла, чем ее так пугал закат солнца, но теперь мгновенно вспомнила, ощутив это, как удар электрического тока. Узкие, белые, как у трупа, скулы; высокий лоб; огромные хищные глаза в черных глазницах.
Ветер налетел порывом: она продолжала лежать в полубессознательном состоянии на кровати, а входная дверь снова стучала. Какое-то время дверь и ветер были единственными звуками, а потом жуткий вой раздался в темноте. Самый жуткий звук, который она когда-либо слышала, – безумный вой человека, которого закопали живым, и он рвется прочь из гроба…
Вой стих в зыбкой ночи (вне всякого сомнения, была уже ночь), душераздирающий нечеловеческий фальцет. Ужас объял ее, заставив задрожать всем телом и закрыть уши ладонями. Но она не смогла полностью заткнуть уши и снова услышала этот страшный вопль.
– О нет… – простонала она. – н-не н-надо…
Она никогда не испытывала такой холод, такой страшный холод…
Вой в ночном осеннем лесу снова утих и больше не повторялся. Она перевела дух и испуганным рассудком осознала, что это был скорее всего пес, тот самый пес, что приходил к ней. Тут вой поднялся снова, и было совершенно немыслимо, чтобы он принадлежал какому-либо живому существу: нет, это был не человеческий и не звериный предсмертный вопль. И когда вой поднялся до своей самой отчаянной ноты. Джесси вдруг поняла, чем объясняется такой вой.
Он пришел, как Джесси и боялась. И собака своим звериным нюхом почувствовала это.
Дрожь охватила все ее тело. Ее глаза теперь в страхе остановились на том самом углу, в котором она видела своего непрошеного визитера прошлой ночью, в котором он оставил серьгу и грязный след. Сейчас было слишком темно, чтобы различить их (если даже они еще там); в какое-то мгновение Джесси показалось, что она видит его, и крик застрял в ее горле. Она закрыла глаза, снова открыла их, но теперь уже не видела ничего, кроме теней, которые метались по комнате под порывами ветра за окном. Дальше, за рядами качающихся сосен, на горизонте еще была видна гаснущая золотая полоска.
«Вероятно, сейчас семь часов вечера, а может, и меньше, раз я все еще вижу закат, – подумала Джесси. – Значит, я была без сознания всего час, ну, полтора. Может, еще не поздно выбраться отсюда. Может…» На этот раз послышался уже не вой, а душераздирающие рыдания. В этом звуке было столько страдания, что она едва сдержала ответное рыдание. Она сжала одну из стоек кровати, пытаясь подняться, и вдруг поняла, что не может вспомнить, каким образом в первый раз встала с этой кровати. Этот чертов пес довел ее до обморока.
«Возьми себя в руки, Джесси. Вдохни побольше воздуха и возьми себя в руки».
Она глубоко вдохнула и узнала запах: слабый запах минеральных солей, который преследовал ее все эти годы, – залах, который напоминал ей отца, – но не совсем такой… Были у него какие-то оттенки – старый чеснок.., или лук.., грязь?.. Немытые ноги, может быть, или… Запах толкнул Джесси в колодец памяти, наполнил ее тем безотчетным и беспомощным ужасом, который испытывают дети, когда они ощущают в темноте присутствие какого-то незнакомого, страшного существа.