Он поглядел на лениво отряхивающегося мужчину в военной форме.
— Поднажми, приятель, можешь?
— Чего это? У него не горит.
Тем не менее он застегнул штаны и отступил от писсуара, чтобы они могли подойти.
Бен подсунул руку Проныре под спину, зацепил ладонью подмышкой и поднял. Ягодицы Бена на миг прикоснулись к кафельной стене, и он почувствовал, как та вибрирует от музыки. Полностью отключившийся Проныра поднялся тяжело и безвольно, как мешок. Просунув голову под другую руку Крейга, Мэтт обхватил его за талию, и они вынесли Проныру за дверь.
— Вон Проныра топает, — сказал кто-то. Раздался смех.
— Делл должен гнать его в три шеи, — проговорил Мэтт задыхающимся голосом. — Знает же, чем это всегда кончается.
Они прошли за двери, в фойе, а потом дальше, на деревянную лесенку, ведущую вниз к стоянке.
— Легче… — кряхтел Бен. — Не уроните.
Они спустились с крыльца. Вялые ноги Проныры стукались о ступеньки, как деревянные колоды.
— Ситроен… в последнем ряду.
Они перенесли Крейга туда. Прохлада воздуха теперь ощущалась острее — завтра листва станет багряной. У Проныры хрюкнуло глубоко в горле, а голова на стебле шеи слабо дернулась.
— Сумеете уложить его в постель, когда вернетесь к Еве? — спросил Мэтт.
— Да, наверное.
— Хорошо. Глядите-ка, над деревьями отлично виден конек крыши дома Марстена.
Бен посмотрел. Мэтт был прав — над темным горизонтом сосен выдавался острый угол, заслоняющий обыденными очертаниями людской постройки звезды на краю видимого мира. Бен открыл пассажирскую дверцу и сказал:
— Сюда. Давайте-ка его мне.
Приняв на себя всю тяжесть Проныры, он аккуратно протиснул его на пассажирское сиденье и закрыл дверцу. Голова Проныры привалилась к окну, отчего стала казаться нелепо плоской.
— Во вторник, в одиннадцать?
— Я буду.
— Спасибо. И за помощь Проныре — тоже спасибо.
Мэтт протянул руку. Бен пожал ее. Бен сел в машину, завел ситроен и взял курс обратно в город. Стоило неоновой вывеске придорожного кафе исчезнуть за деревьями, как дорога стала пустынной и черной. Бен подумал: в этот час по дорогам бродят привидения. Позади, всхрапнув, застонал Проныра, и Бен вздрогнул. Ситроен едва заметно вильнул.
«Что это взбрело мне в голову?»
Вопрос остался без ответа.
7
Бен открыл боковое окошко так, чтобы холодный ветер выплескивался по дороге домой прямо на Проныру, и к тому времени, как они заехали на двор Евы Миллер, Проныра отчасти пришел в себя, но словно бы плавал в густом тумане.
То и дело спотыкаясь, Бен отвел его по ступеням черного крыльца на кухню, тускло освещенную флюоресцентной лампочкой плиты. Проныра застонал, потом низким горловым голосом пробормотал:
— Она дивная девка, Джек, а замужние бабы — они знают… знают…
Из холла выделилась тень — Ева. Из-за старого стеганого халата она казалась огромной, закрученные на бигуди волосы покрывал тонкий сетчатый шарфик. Ночной крем делал ее лицо бледным и призрачным.
— Эд, — сказала она. — Ох, Эд. Ты опять за свое, да?
При звуке ее голоса Проныра чуть приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.
— Опять, опять, опять, — квакнул он. — Уж кому знать, как не тебе.
— Сможете отвести его наверх, в комнату? — спросила Ева Бена.
— Да уж не надорвусь.
Он покрепче обхватил Проныру и исхитрился протащить его наверх по лестнице и по коридору до комнаты, уложив там на постель. В тот же миг признаки сознания исчезли, и Крейг провалился в глубокий сон.
Бен минуту помедлил, оглядываясь. Комната была чистой, почти стерильной, вещи убраны с казарменной аккуратностью. Взявшись трудиться над башмаками Проныры, он услышал за спиной голос Евы Миллер:
— Не беспокойтесь, мистер Мирс. Если хотите, идите наверх.
— Но его надо…
— Я раздену. — Ее лицо было серьезным и полным степенной, сдержанной печали. — Раздену, разотру спиртом и утром помогу с похмельем. Было время, мне частенько приходилось это делать.
— Ладно, — сказал Бен и, не оглядываясь, отправился наверх.
У себя он медленно разделся, подумал, что надо бы принять душ и отказался от этой идеи. Он забрался в постель и долго лежал без сна, разглядывая потолок.
1
Осень и весна приходили в Иерусалимов Удел с одинаковой внезапностью тропических восходов и закатов. Демаркационная линия могла оказаться шириной в один день. Но весна — не самое прекрасное время года в Новой Англии: она слишком короткая и робкая, ей слишком мало нужно, чтобы обернуться лютой и свирепой. Но даже и тогда в апреле выпадают дни, которые хранятся в памяти после того, как забудешь прикосновения жены или ощущение беззубого младенческого ротика у соска. Зато к середине мая солнце поднимается из утренней дымки властным и могущественным, так что, остановившись в семь утра на верхней ступеньке своего крыльца с пакетиком, в котором твой обед, понимаешь: к восьми часам роса на траве высохнет, а если по проселочной дороге проедет машина, в воздухе на добрых пять минут повиснет неподвижная пыль. К часу дня третий этаж фабрики разогреется до 95 градусов и с плеч маслом покатится пот, приклеивая рубаху к спине все разрастающимся пятном — прямо как в июле.
Но вот приходит осень, выкинув пинком под зад коварное лето (что случается всякий раз, как сентябрь перевалит за середину) и поначалу гостит, как хороший приятель, без которого ты скучал. Устраивается она надолго — так старинный друг, примостившись в твоем любимом кресле, достал бы трубку, раскурил ее и заполнил послеобеденный час рассказами, где побывал и что делал со времени вашей последней встречи.
Осень остается на весь октябрь, а в редкие годы — до ноября. Над головой изо дня в день видна ясная, строгая синева небес, по которой (всегда с запада на восток) плывут спокойные белые корабли облаков с серыми килями. Днем поднимается неуемный ветер, он подгоняет вас, когда вы шагаете по дороге и под ногами хрустят невообразимо пестрые холмики опавших листьев. От этого ветра возникает ноющая боль, но не в костях, а где-то гораздо глубже. Возможно, он затрагивает в человеческой душе что-то древнее, некую струнку памяти о кочевьях и переселениях, и та твердит: в путь — или погибнешь… в путь — или погибнешь… Ветер бьется в дерево и стекло непроницаемых стен вашего дома, передавая по стрехам свое бесплотное волнение, так что рано или поздно приходится оставить дела и выйти посмотреть. А после обеда, ближе к вечеру, можно выйти на крыльцо или спуститься во двор и смотреть, как через пастбище Гриффена вверх на Школьный холм мчатся тени от облаков — свет, тьма, свет, тьма, словно боги открывают и закрывают ставни. Можно увидеть, как золотарник, самое живучее, вредное и прекрасное растение новоанглийской флоры, клонится под ветром подобно большому, погруженному в молчание, молитвенному собранию. И, если нет ни машин, ни самолетов, если по лесам к западу от города не бродит какой-нибудь дядюшка Джо, который бабахает из ружья, стоит завопить фазану, если тишину нарушает лишь медленное биение вашего собственного сердца, вы можете услышать и другой звук — голос жизни, движущейся к финалу очередного витка и ожидающей первого снега, чтобы завершить ритуал.