В нише по левую руку от меня, где бар и восемь картин «Закат с…» собрали толпу, музыкальное трио из местной консерватории бренькало похоронную версию джазовой композиции «Му Funny Valentine». Мэри Айр (с бокалом шампанского в руке, но ещё трезвая) разглагольствовала о чём-то художественном перед группой внимательных слушателей. Справа от меня находился зал побольше, где устроили шведский стол. На одной стене висели картины «Розы, растущие из ракушек» и «Я вижу луну», на другой — три вида Дьюма-роуд. Я заметил, что некоторые люди фотографируют их камерами, встроенными в мобильники, хотя при входе на треножнике стояла табличка, на которой чётко и ясно большими буквами указывалось, что фотосъёмка запрещена.
Я обратил на это внимание проходившего мимо Джимми Йошиды, он кивнул, но не рассердился, не выказал ни малейшего раздражения, скорее, выглядел ошеломлённым.
— Здесь так много людей, которых я никак не связываю с миром искусства и даже просто не знаю. На моей памяти впервые выставка собирает столько народу.
— Это плохо?
— Господи, нет! Но после стольких лет, ушедших на то, чтобы удержаться на плаву, такой успех очень уж непривычен.
Центральный зал галереи «Скотто» был достаточно большим, что в этот вечер пришлось очень кстати. Хотя еда, выпивка и музыка находились в залах поменьше, именно здесь, в центральном зале, собрались гости. Картины цикла «Девочка и корабль», подвешенные на почти невидимых шнурах, занимали середину зала. «Смотрящего на запад Уайрмана» определили на дальнюю стену. На всей выставке только эту картину да «Девочку и корабль № 8» я пометил наклейками «НДП». «Уайрмана» — потому что картина принадлежала ему, «№ 8» — потому что просто не мог заставить себя её продать.
— Что, вздремнуть так и не удалось? — раздался слева от меня голос Анжела Слоботника, как и всегда, игнорировавшего тычки локтем в бок от собственной жены.
— Нет, я бодрый как никогда, просто…
Мужчина в костюме стоимостью не меньше двух тысяч баксов протянул мне руку.
— Генри Вестик, Первый сарасотский банк. Частные вклады. Ваши картины — удивительные, мистер Фримантл. Я поражён. Потрясён.
— Благодарю, — ответил я и подумал, что он забыл сказать: «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НА ДОСТИГНУТОМ». — Вы очень добры.
Между его пальцев появилась визитная карточка. Как в трюке уличного фокусника. С тем лишь отличием, что уличные фокусники не носят костюмы «от Армани».
— Если я смогу что-нибудь сделать для вас… На обороте я написал мои телефоны — домашний, сотовый, рабочий.
— Вы очень добры, — повторил я. Другие слова в голову не лезли. Да и что, по мнению мистера Вестика, я мог ещё сделать? Позвонить ему домой и опять поблагодарить? Попросить ссуду и предложить в залог картину?
— Вы позволите подойти с женой и представить её вам? — спросил он, и выражение его глаз показалось мне знакомым. Он смотрел на меня хоть и не совсем так, как Уайрман, осознавший, что я перекрыл кислород Кэнди Брауну, но близко к тому. Словно немного меня боялся.
— Разумеется, — кивнул я, и Вестик отошёл.
— Ты строил отделения банков для таких парней, как этот, а потом тебе приходилось ругаться с ними потому, что они не хотели оплачивать непредвиденные расходы, — заметил Анджел. Он был в синем костюме, который провисел в шкафу не один год и теперь буквально лопался на нём, как на Невероятном Халке. [154] — Тогда он принял бы тебя за какого-нибудь зануду, который пытается испортить ему день. А теперь смотрит так, словно ты срёшь золотыми пряжками для ремня.
— Анжел, прекрати! — воскликнула Элен Слоботник, одновременно тыча супруга локтем и пытаясь добраться до его бокала с шампанским. Анжел отвёл бокал за пределы её досягаемости.
— Скажи ей, что это правда, босс.
— Скорее да, чем нет, — согласился с ним я.
И так на меня смотрел не только банкир. Ещё и женщины… да, да. Когда наши взгляды встречались, я улавливал некую томность, раздумья на предмет, смогу ли я обнимать их только одной рукой. Бред, конечно, но…
Кто-то схватил меня сзади, чуть не швырнул на пол. Я бы расплескал всё шампанское из бокала, если бы Анжел ловко не выхватил его из моей руки. Обернувшись, я увидел улыбаюшуюся Кэти Грин. Наряд физкультурницы-гестаповки она, вероятно, оставила в Миннесоте и на выставку пришла в коротком, поблёскивающем зелёном платье, которое плотно облегало её ладную фигуру, и на таких высоких каблуках, что макушкой доставала мне до лба. Позади неё возвышался Кеймен. Его огромные глаза доброжелательно оглядывали зал сквозь очки в роговой оправе.
— Господи, Кэти! — воскликнул я. — А если б я шлёпнулся на пол, что б тогда?
— Тогда бы я заставила тебя сделать пятьдесят поднятий торса из положения лёжа. — Она улыбнулась ещё шире. Её глаза наполнились слезами. — Как и обещала по телефону. Какой загар, симпатичный ты наш! — Она заплакала и обняла меня.
Я обнял её в ответ, потом пожал руку Кеймену. Моя кисть полностью исчезла в его ладони.
— Ваш самолёт идеально подходит для людей моих габаритов, — пророкотал доктор. Люди начали поворачиваться на его голос. Басу него был, как у Джеймса Эрла Джонса. [155] Озвученное таким голосом рекламное объявление в супермаркете воспринимается как Глас Божий. — Я получил огромное удовольствие, Эдгар.
— Это не мой самолёт, но я рад. Хотите…
— Мистер Фримантл?
Ко мне обратилась очаровательная рыжеволосая девушка, груди которой — щедро обсыпанные веснушками — грозили вывалиться из декольте крошечного розового платья. Она смотрела на меня большущими зелёными глазами. На вид ей было не больше лет, чем моей дочери Мелинде. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, девушка протянула руку, мягко сжала мои пальцы.
— Я просто хотела прикоснуться к руке, которая нарисовала все эти картины, — продолжила она. — Эти прекрасные, пугающие картины. Господи, вы потрясающий художник! — Она подняла мою руку, поцеловала её. Потом приложила к одной груди. Сквозь тонкий шифон я почувствовал твёрдую вишенку соска. И рыженькая растворилась в толпе.
— И часто такое случается? — спросил Кеймен, а Кэти одновременно с ним поинтересовалась: — Так вот, значит, какие плоды развода ты пожинаешь, Эдгар? — Они переглянулись и мгновением позже расхохотались.