— Буду счастлив, — ответил я, но чертовски занервничал. Какая-то моя часть боялась услышать её оценку. Боялась, что Элизабет может покачать головой и вынести вердикте прямотой, на которую давал право её возраст: «Изящно… ярко… экспрессивно… но, пожалуй, ничего особенного. Если по большому счёту».
Уайрман уже собрался взяться за ручки кресла, но Элизабет покачала головой.
— Нет, позволь Эдгару, Уайрман. Пусть он устроит мне экскурсию. — Она вытащила из мундштука наполовину выкуренную сигарету — узловатые пальцы двигались на удивление проворно — и загасила в жестянке. — Юная леди права… думаю, мы все надышались этой гадостью.
Мелинде хватило такта покраснеть. Элизабет протянула коробочку Розенблатту, который взял её с улыбкой и кивком. Потом я не раз задавался вопросом (знаю, это ужасно, но — да, задавался): сделала бы она ещё несколько затяжек, если бы знала, что эта сигарета для неё последняя?
Даже те, кто понятия не имел о существовании единственной оставшейся дочери Джона Истлейка, почувствовали, что она — Личность, и человеческая волна, которая хлынула к дверям после громкого вскрика Мэри Айр, двинулась в противоположном направлении, когда я покатил кресло с Элизабет в нишу, где висели «Закаты с…». Уайрман и Пэм шли слева от меня; Илзе и Джек — справа. Илзе иногда бралась за правую рукоять, выправляя курс кресла. Мелинда и Рик держались позади, Кеймен, Том Райли и Боузи — за ними. А уж за этой троицей следовали остальные гости.
Я не знал, удастся ли мне втиснуть кресло в зазор между стеной и импровизированным баром, но у меня получилось, и теперь я толкал его по узкому проходу, довольный тем, что всё остались позади. В какой-то момент Элизабет воскликнула:
— Стоп!
Я тут же остановился.
— Элизабет, вам нехорошо?
— Одну минутку, дорогой… подождите.
Я стоял, она сидела, глядя на картины. Через какое-то время вздохнула.
— Уайрман, у тебя есть бумажная салфетка? — спросила она. Он достал из кармана платок, развернул, передал Элизабет.
— Обойдите кресло, Эдгар, — попросила она. — Встаньте так, чтобы я могла вас видеть.
Бочком я протиснулся между креслом и одним из столов, составляющих стойку бара. Бармен со своей стороны придерживал стол, чтобы я его не перевернул.
— Вы можете встать на колени, чтобы наши лица оказались на одном уровне?
Я смог. Мои Великие береговые прогулки дали результат. Она сжимала в одной руке мундштук (дурацкий и при этом великолепный), в другой — платок Уайрмана. Смотрела на меня повлажневшими глазами.
— Вы читали мне стихи. Потому что Уайрман не мог. Вы это помните?
— Да, мэм.
Разумеется, я помнил. Это было приятное времяпрепровождение.
— Если бы я сказала вам: «Память, говори», [158] вы бы подумали о человеке — не могу вспомнить его фамилию, — который написал «Лолиту», не так ли?
Я понятия не имел, о ком она говорит, но кивнул.
— Но есть ещё и стихотворение. Я не помню, кто его написал, но начинается оно словами: «Пообещай мне, память, не забыть ни аромата роз, ни шороха струящегося пепла; Пообещай, что я ещё прильну к зелёной чаше моря, хоть один последний раз…» Эти строки трогают вам душу? Я вижу, что трогают.
Пальцы, державшие мундштук, разошлись, рука потянулась ко мне, погладила по волосам. И у меня возникала мысль (со временем я в ней только укрепился), что вся моя борьба за жизнь и стремление вновь стать самим собой окупились прикосновением руки этой старой женщины. С гладкостью потрескавшейся ладони. С пальцами, которые не могли полностью разогнуться.
— Живопись — это память, Эдгар. Проще не скажешь. Чем яснее память, тем лучше живопись. Чище. Эти картины… они разбивают мне сердце, а потом оживляют его. Мне так приятно знать, что созданы они в «Салмон-Пойнт». Несмотря ни на что. — Она подняла руку, которой прежде погладила меня. — Скажите, как вы назвали эту картину?
— «Закат с софорой».
— А эти… как? Наверное, «Закат с раковиной», и дали им номера с первого по четвёртый?
Я улыбнулся.
— Вообще-то их шестнадцать, начиная с рисунков цветными карандашами. Здесь висят самые лучшие. Они сюрреалистичны, я знаю, но…
— Нет в них ничего сюрреалистичного, они классические. Любой дурак это увидит. Они включают в себя все элементы: землю… воздух… воду… огонь.
Я увидел, как губы Уайрмана беззвучно прошептали: «Не утомляй её!»
— Почему бы нам быстренько не посмотреть все остальные картины, а потом я принесу вам чего-нибудь прохладительного? — спросил я её, и Уайрман одобрительно кивнул, поднял руку с соединёнными в кольцо большим и указательным пальцами. — Тут жарко, даже с включёнными на полную мощность кондиционерами.
— Согласна, — ответила она. — Я уже немного устала. Но, Эдгар…
— Что?
— Приберегите картины с кораблём напоследок. После них мне точно потребуется что-нибудь выпить. Может, в кабинете. Один стаканчик, но с чем-то покрепче кока-колы.
— Вы его получите. — И я вновь протиснулся к ручкам кресла.
— Десять минут, — прошептал Уайрман мне на ухо. — Не больше. Если возможно, я бы хотел увезти её отсюда до появления доктора Хэдлока. Увидев её, он жутко разозлится. И я знаю на кого.
— Десять. — Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находился шведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-то записывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновь появилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатиться под уклон, чтобы обернуться кошмаром.
Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл «Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек» — будто собиралась их обнять, — у меня по коже побежали мурашки. Она опустила руки, посмотрела на меня поверх плеча.
— Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вот почему те, кто живёт здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головы уносят их тела, сердца остаются. — Элизабет вновь взглянула на картину, кивнула. — «Розы, вырастающие из ракушек». Это правильно.
— Спасибо, Элизабет.
— Нет, Эдгар… спасибо вам.