— Эдгар, а гарпуны с серебряными наконечниками? — спросил Джек. — Вы ничего о них не сказали.
— Не было тогда никаких магических чёртовых гарпунов, — устало ответил я. — Они появились позже, когда Истлейк и Элизабет вернулись на Дьюма-Ки. Уже и не скажешь, кому пришла в голову эта идея, и, возможно, ни один не мог точно сказать, почему эти гарпуны приобрели для них такую важность.
— Но… — Джек вновь нахмурился. — Если в двадцать седьмом гарпунов не было… тогда как…
— Не было серебряных гарпунов, Джек, но хватало воды.
— Вот этого я не понимаю. Персе вышла из воды. Она олицетворяет воду… — Он посмотрел на корабль, чтобы убедиться, что тот на месте. Корабль никуда не исчез.
— Верно. Но в бассейне её хватка слабела. Элизабет это знала, но не понимала, как этим воспользоваться. Да и откуда? Она была ребёнком.
— Твою мать! — Уайрман хлопнул себя по лбу. — Бассейн. Пресная вода. Это же был бассейн с пресной водой. Пресная, как противоположность солёной.
Я нацелил на него палец.
Уайрман коснулся рисунка, на котором керамический кег стоял рядом с куклой.
— Это пустой кег? Они наполнили его пресной водой?
— Я в этом не сомневаюсь. — Я отложил рисунок с кегом в сторону и показал им следующий. С запечатлённым на нём видом, который открывался практически с того места, где мы сейчас и сидели. Только что поднявшийся над горизонтом лунный серп светит между мачтами корабля-призрака (а я-то надеялся, что больше мне никогда не придётся его рисовать). А на берегу, у кромки воды…
— Господи, это ужасно, — выдохнул Уайрман. — Перед глазами всё расплывается, но это ужасно.
Моя правая рука зудела, пульсировала. Горела. Я наклонился и коснулся рисунка рукой, которая, я надеялся, никогда больше мне не покажется… хотя и боялся, что такое может случиться.
— Я смогу это увидеть за нас всех.
Hе останавливайтесь, пока картина не закончена. Не могу утверждать, основополагающее это правило живописи или нет, я не учитель, но верю, что эти шесть слов вбирают в себя всё, что я пытался вам рассказать. Талант — это прекрасно, но он лишён каких-либо ограничителей. Тем не менее всегда наступает момент (если творения искренни, если источник их — то волшебное место, где рождаются мысли, воспоминания и эмоции), когда у вас возникает желание остановиться, и вы думаете: если опустить карандаш, глаза более ничего не увидят, воспоминания исчезнут и боль прекратится. Я знаю всё это по последней картинке, которую нарисовал в тот день, когда изобразил берег и собравшихся на нём людей. Это всего лишь набросок, но, как мне представляется, когда рисуешь ад, наброска более чем достаточно.
Начал я с Адрианы.
Весь день она тревожилась из-за Эма, то страшно злилась, то боялась за него. У неё даже возникала мысль, что папочка сделал-что-то-ужасное, хотя такое казалось невероятным. После завершения поисков его охватила полнейшая апатия, и он ни на кого и ни на что не реагировал.
Когда наступает вечер, а Эмери всё нет, Адриана, казалось бы, должна занервничать ещё сильнее, но вместо этого она становится спокойной, даже весёлой. Говорит няне Мельде, что Эмери скоро вернётся, она в этом уверена. Чувствует это нутром, слышит в голове, ощущение это звенит, как маленький серебряный колокольчик. Она полагает, что колокольчик этот — то самое, что называют «женской интуицией», и о его существовании даже не знаешь, пока не выходишь замуж. Она говорит няне и это.
Няня Мельда кивает и улыбается, но пристально наблюдает за Ади. Наблюдала за ней весь день. Муж Адрианы ушёл навсегда, Либбит сказала ей об этом, и Мельда девочке верит, но Мельда также верит и в другое: остальных членов семьи можно спасти… она сама может спастись.
Но многое зависит от Либбит.
Няня Мельда идёт проверить, как там единственная оставшаяся на её попечении девочка, касается серебряных браслетов на левой руке, когда поднимается по лестнице. Серебряные браслеты достались ей от мамы, и Мельда надевает их каждое воскресенье, когда собирается в церковь. Может, именно поэтому она достала их сегодня из шкатулки, где хранит самые дорогие ей вещи, надела на руку и подняла как можно выше, пока они плотно не охватили предплечье, вместо того, чтобы болтаться на запястье. Возможно, ей хотелось чувствовать себя чуть ближе к маме, чтобы ей передалась толика маминого самообладания, а может, просто хотелось соприкоснуться с чем-то святым.
Либбит в комнате, рисует. Рисует свою семью, в том числе Тесси и Ло-Ло. Ввосьмером (по разумению Либбит, няня Мельда — тоже семья) они стоят на берегу, где провели столько счастливых часов, плавали, устраивали пикники, строили песчаные замки. Они держатся за руки, как бумажные куклы, большие улыбки растягивают их лица. Такое ощущение, будто она думает, что одной только силой воли может вернуть всех к жизни и счастью.
Няня Мельда где-то даже верит, что такое возможно. Очень уж могущественная девочка. Но возвращать к жизни ей не под силу. Возвращать к настоящей жизни не под силу даже той твари из Залива. Взгляд няни Мельды смещается на сокровищницу Либбит, потом обратно на девочку. Она только раз видела фарфоровую статуэтку, которую достали со дна Залива, миниатюрную женщину в выцветшей розовой накидке, которая в своё время могла быть алой, с капюшоном, из-под которого падали волосы, скрывая лоб.
Няня Мельда спрашивает Либбит, всё ли хорошо. Ничего другого спросить не решается, большего спросить не решается. Если под волосами твари, что лежит в коробке-сердце, действительно скрыт третий глаз (далеко видящий магический глаз), никакая осторожность не будет лишней.
Либбит отвечает: «Всё хорошо. Я просто рисую, няня Мельда».
Она забыла, что должна сделать! Няне Мельде остаётся только надеяться, что не забыла. Сама она должна спуститься вниз, чтобы приглядывать за Ади. Её муж очень скоро подаст голос, позовёт к себе.
Какая-то её часть не может поверить, что всё это происходит наяву; другая часть чувствует, что вся жизнь готовила её к этому.
Мельда говорит: «Ты, возможно, услышишь, что я зову твоего отца. Когда услышишь, тебе надо будет пойти и собрать всё вещи, которые лежат у бассейна. Не оставляй их на ночь, а то они намокнут от росы».
Либбит продолжает рисовать, не поднимает голову. Но потом говорит, и её слова успокаивают испуганное сердце Мельды: «Не оставлю. Я возьму с собой Персе. Тогда мне не будет страшно, даже если уже стемнеет».
Мельда продолжает: «Ты можешь взять с собой что хочешь, только принеси в дом Новин, она лежит там».