— Это Реба, воздействующая на злость кукла. Её мне дал мой друг-психолог, Крамер. — Что-то тут было не так. Начала безумно зудеть правая рука. В десятитысячный раз я попытался её почесать, но ткнулся пальцами левой во всё ещё заживающие рёбра. — Подожди… — Я посмотрел на Ребу, которая смотрела на Залив. «Я могу это сделать, — подумал я. — Это похоже на место, куда ты кладёшь деньги, если хочешь спрятать их от государства».
Уайрман терпеливо ждал.
Рука чесалась. Та, которую отрезали. Та, которая иногда хотела рисовать. Я подумал, что хочу нарисовать Уайрмана. Уайрмана и вазу с фруктами. Уайрмана и пистолет.
«Хватит думать не пойми о чём», — подумал я.
«Я могу это сделать», — подумал я.
«Ты прячешь деньги от государства в офшорных банках, — подумал я. — Нассау. Багамские острова. Большой Кайман. И, бинго, вот оно».
— Кеймен, — поправился я. — Его фамилия — Кеймен. Кеймен дал мне Ребу. Ксандер Кеймен.
— Что ж, раз с этим мы разобрались, давай взглянем на произведения искусства, — предложил Уайрман.
— Если их можно так назвать. — И я повёл его к лестнице, хромая и опираясь на костыль. Уже начал подниматься, когда остановился как вкопанный. — Уайрман, — обратился я к нему, не оглядываясь, — как ты узнал, что «беговая дорожка» произведена «Сайбекс»?
Ответ услышал после короткой паузы:
— Это единственный бренд, который я знаю. Будешь подниматься сам или тебе нужно дать пинка?
«Звучит неплохо, но насквозь фальшиво, — подумал я, вновь двинувшись вверх по лестнице. — Думаю, ты лжёшь, и знаешь что? Я думаю, ты знаешь, что я знаю».
Свои работы я расставил вдоль северной стены «Розовой малышки», так что послеполуденное солнце в достаточной мере освещало картины. Глядя на них из-за спины Уайрмана, который медленно шёл вдоль ряда, иногда останавливался, а то и возвращался назад, чтобы взглянуть на пару полотен второй раз, я думал, что света они получают даже больше, чем того заслуживают. Илзе и Джек хвалили их, но одна приходилась мне дочерью, а второй — наёмным работником.
Добравшись до карандашного рисунка танкера в конце ряда, Уайрман присел на корточки и смотрел на рисунок секунд тридцать. Руки лежали на бёдрах, кисти свисали между ног.
— Что… — начал я.
— Ш-ш-ш, — оборвал меня он, и мне пришлось выдержать ещё тридцать секунд молчания.
Наконец он встал. Колени хрустнули. Когда повернулся ко мне, его глаза показались мне очень большими, а левый — воспалённым. Вода (не слеза) бежала из внутреннего уголка. Он вытащил носовой платок из заднего кармана джинсов и вытер её автоматическим движением человека, который проделывает то же самое по десять раз на дню, а то и чаще.
— Святой Боже. — Он отошёл к окну, на ходу засовывая платок в карман.
— Святой Боже — что? — спросил я. — Что, Святой Боже? Он смотрел на Залив.
— Ты не знаешь, как они хороши, да? Я хочу сказать, ты действительно не знаешь.
— Они хороши? — Никогда я не чувствовал такой неуверенности в себе. — Ты серьёзно?
— Ты расставил их в хронологическом порядке? — спросил он, по-прежнему глядя на Залив. Весёлый, сыплющий шутками и остротами Уайрман «вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имел дело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. — В хронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определённо нарисованы намного раньше.
Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-то мои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшись взглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их в хронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так и расставил.
— Да, — кивнул я. — От первой до последней.
Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называл их «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, во второй — компакт-диск со словом «Метогех», напечатанным поперёк (и с солнцем, светящимся красным сквозь отверстие), в третьей — дохлую чайку, которую нашёл на берегу, только я увеличил её до размеров птеродактиля. На последней был ковёр из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкам я по какой-то причине счёл необходимым добавить розы. Вокруг виллы они не росли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.
— Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? — спросил Уайрман. — Твоя дочь?
— Нет. Эти четыре я нарисовал после её отъезда.
— Парнишка, который у тебя работает?
— Нет.
— И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобой рисунок её бойфр…
— Господи, нет! Ты шутишь?
— Да, конечно же, не показывал. В нём есть особая сила, при всей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… — Уайрман рассмеялся.
Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тут заволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он — юрист, — сказал я себе. — Он — не искусствовед».
Наконец-то он отошёл от окна. Встал передо мной. Уставился в глаза.
— Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этого мира, и я знаю, как серьёзно страдает при этом самоуважение. Но только не говори мне, что ты даже не чувствуешь, сколь хороши эти картины.
Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикого приступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски света бегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь не сомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание (выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинации портрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».
Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.
— Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.
— Вас понял, Хьюстон, — услышал я свой голос. — Эдгар на связи.
— Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал ты или нет, что они хороши, когда писал их?
— Да, — кивнул я. — Чувствовал, что мне всё по плечу. Он кивнул.
— Это простая истина искусства: художник всегда чувствует, если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованный зритель, который действительно смотрит…