Сорвать подписание мирного договора. Вышвырнуть из страны проклятых грайанцев. Стереть в порошок Незаметного, у которого везде глаза и уши. Использовать все свое влияние на короля, чтобы подготовить страну к войне.

Пока еще не прозвучало роковое пожелание – самому Нуренаджи любыми средствами занять престол. Но слова эти неслышимо висели в пыльном, темном воздухе зала и поджидали, чтобы кто-нибудь произнес их вслух.

Нуренаджи боялся этих слов – и ждал их.

* * *

– Детвора сопливая! – презрительно сказал Джилинер Холодный Блеск, отворачиваясь от темной, пылающей изнутри огнями поверхности зеркала.

Да, не этим мальчишкам разрушить его планы! Однако тянуть больше нельзя.

Ворон поднес к глазам цепочку, на которую нанизаны были кольца. Теперь их осталось только три. Чародей вспомнил, как само собой расплавилось и капелькой упало на пол кольцо, помеченное цифрой «1».

Как тяжело и долго умирал Первый. Как изощренно терзалась его тот, кого призраки называли Безумцем! Сутки продолжалась мука Глиняного Человека. Эти сутки Джилинер почти не отходил от зеркала, даже еду рабыни приносили в кабинет. Джилинер считал себя тонким и глубоким знатоком и ценителем всякого рода пыток – как телесных, так и духовных, но он вынужден был признать, что за эти сутки узнал много нового, яркого, интересного…

Ладно, это все из области развлечений. Пора приступать к делу.

Сейчас в разные земли и миры полетят три приказа.

Второму: немедленно покончить с Волчицей.

Третьей: убить Нуртора, короля Силурана.

Четвертому: прекратить валять дурака и сейчас же уничтожить проклятого самозванца Сокола!

33

Наверху послышалась возня, хохот, чьи-то протестующие восклицания.

– Эй, в Людожорке! – прогорланил в люк веселый голос. – Не заскучали? Сейчас вам повеселее будет!

Фаури, сидевшая ближе всех к каменной «горке», еле успела отпрыгнуть в сторону. Семь человек скатились по скользкому крутому склону и, налетев друг на друга, образовали на прелой соломе копошащуюся и бранящуюся кучу.

Первым из нее выбрался Никто. Он кинулся в столб света, падающий из открытого люка, и, запрокинув голову, закричал с рыданием в голосе:

– Меня-то за что?! Я не с ними! Я сам по себе! Выпустите меня!

Ответом был грубый смех. Над краем люка показалась башка стражника:

– Что, неуютно? Еще бы! Восемь мужиков – и всего две бабы! Ну, ничего, поделитесь. А мы пока подумаем, надо вас кормить или перебьетесь без жратвы!..

– Эх, – вздохнул Айфер, глядя вверх, – тяжко жить без арбалета!..

Потерявший надежду Никто отошел в сторонку. Сел на пол, ниже опустил капюшон на лицо и замолчал. Пленники не обращали на него внимания, увлеченные бурными взаимными расспросами.

Как выяснилось, Айфер узнал от болтливой служаночки (в каждой крепости и в каждом замке найдется своя болтливая служаночка), что его господин и обе девушки почему-то брошены в темницу. Наемник подбил остальных (кроме труса по кличке Никто) освободить пленников. Но, увы…

Ралидж в ответ рассказал, что им удалось узнать при помощи чар Рыси.

Затем была предложена и отвергнута добрая дюжина планов побега.

Наконец все утомились, присмирели и уселись на солому под открытым люком: и посветлее, и воздух вроде почище…

– Не робей, пестрая компания, – негромко сказал Сокол. – Отобьемся!

– Хорошо, хозяин нас хоть обедом накормил, – отозвался Айфер. Наемник переживал меньше других: ведь с ним был Хранитель, а Хранитель обязательно что-нибудь придумает…

– На вечернюю трапезу нас вряд ли пригласят, – заставила себя улыбнуться Фаури и запахнула на груди плащ.

Ралидж заметил, что это плащ Пилигрима, и бросил на парня тревожный взгляд. Что-то он с особой заботой опекает высокородную госпожу! Не вздумал бы влюбиться, храни его от такого Безликие, а не то Людожорка будет в его судьбе далеко не самым страшным испытанием!

Пилигрим, не заметив взгляда Сокола, подхватил шутку барышни:

– Нас – вряд ли, а вот Рифмоплета могут позвать. Он вроде бы должен хозяину стихи читать… про какую-то Полуночную деревню…

– А пускай нам почитает! – вскочила на ноги непоседа Ингила. – Правда-правда-правда! Меньше тоска будет в голову лезть!

– Лютни нету… – для вида закапризничал поэт, но видно было, что стихи уже вертятся у него на кончике языка. – Значит, то, что заказывал Спрут? Про Полуночную деревню?

– Попробуй только! – вдруг бухнул Ваастан. – Язык оторву! Все удивленно взглянули на наемника.

– Я эту сказку слышал, – пояснил тот нарочито небрежным тоном. – Не знаю как стихи, а сказка страшная. Если покороче, чтоб девушек не пугать, дело так было: в одну деревню завернул на ночлег чародей. Он при себе много денег вез. Крестьяне позарились на золото и убили гостя. Перед смертью чародей проклял деревню. С тех пор много лет прошло. Живут теперь в той деревне люди как люди. С виду. А как наступает полнолуние – вся деревня превращается в чудищ… ну, вроде двуногих волков. Эти оборотни носятся по лесу. Если поймают путника – сожрут…

– Вот про это ты и собирался читать? – негромко, но с явной угрозой спросил Пилигрим. – При барышне… то есть при девушках… в темнице… да еще вечер вот-вот настанет…

– Не хотите – как хотите! – оскорбленно отозвался поэт. В глубине души он сам признавал, что стихи не подходят для чтения в таком мрачном месте, но обида все же сводила горло.

Фаури поспешила вмешаться:

– Тогда пусть Рифмоплет прочтет свое самое-самое последнее творение!

Неожиданно поэт смутился:

– Я… госпожа… это не совсем удобно… я не уверен…

– А! – догадалась Ингила. – Куплетики не для женских ушей! Верно-верно-верно?

Юноша оскорбленно вскинул голову:

– Я не опускаюсь до кабацких виршей! Мое призвание – высокая поэзия!

– Жаль! – разочарованно вздохнула Ингила. – За кабацкие вирши в любом трактире накормят и напоят, а с высокой поэзией зубами с голоду полязгаешь. На нее любителя еще поискать…

– Любитель уже здесь! – твердо сказала Рысь. – Я просто требую, чтобы ты прочитал мне свое последнее стихотворение!

– Не знаю, уместно ли это… Оно – про Вечную Ведьму. Госпожа на постоялом дворе рассказала нам… я долго думал, каково это – жить и помнить прошлые жизни…

– Как интересно! – загорелась Фаури. – Читай сейчас же!

– Все-таки жаль, что нет лютни, – вздохнул поэт, игнорируя сердитое покашливание Пилигрима. Он посерьезнел, подался вперед и заговорил негромко, размеренно, напряженно:

Опять неслышными стопами в мой дом бессонница вошла,