Тем временем комиссар достал из кармана вторую палочку и, проделав точно такую же операцию, швырнул ее во двор мельницы. Громыхнуло еще раз.
Нет, про гранаты Василий слышал. Даже как-то раз видел, как Кривой Аким рванул в поле гранату, «чтоб посмотреть, как жахнет», но с динамитом он сталкивался впервые.
И только сейчас до Василия дошло: что же он стоит тут, глазеет, когда там, у забора, валяется тело его брата. «А может, Мишка еще жив?» — в какой-то миг подумал он и тут же попытался отказаться от этой мысли. Не может быть он жив. Мельник бы за своих людей его непременно прикончил бы. И тем не менее… Со всех ног бросился Василий вниз по склону к телу брата.
— Отряд, в атаку! — прокричал комиссар и оказался во дворе мельницы, сжимая в обеих руках неизменные револьверы. Сквозь дым, затянувший двор, ударили молнии вспышек выстрелов. Но Василий всего этого не видел, он бежал к брату.
Тот был мертв. Рубаха на спине запеклась от крови. На какой-то миг Василий застыл над телом, пристально вглядываясь в остекленевшие глаза. А потом… потом взор затянула алая пелена ненависти. Руки сами потянулись к заткнутому за пояс револьверу. Горло сжало, а потом отпустило, и дикий крик сам собой вырвался на волю.
Развернувшись, Василий помчался вдоль забора, через ворота, через двор.
Василий Григорьевич, находившийся у сарая, что-то крикнул ему в след, но Василий словно сошел с ума. Врезавшись всем телом в массивную дубовую дверь, ведущую в дом, он вышиб ее. Навстречу ему кинулся какой-то мужик в белой рубахе, но Василий почти не глядя нажал на курок. Бахнуло, и мужик повалился на пол, словно подрубленный дуб. Перескочив через его тело, Василий помчался дальше. В этот миг он едва ли сознавал, что происходит. Все то нервное напряжение, что накопилось у него почти за сутки, разом выплеснулось в неудержимой волне ненависти. Перед Василием стояло мертвое лицо брата, и он готов был убивать и убивать… И не важно, кто виноват, не важно, что в самом деле случилось в деревне. Вот перед ним реальный враг, и он затопит кровью эту мельницу. Перебьет всех ее обитателей.
Еще один мужик. В этот раз с обрезом. Пуля обожгла плечо Василия, оставив на коже длинную кровавую полосу. Но Василий этого не заметил. Бах, бах, бах, и противник отлетел к стене, пробитый тремя пулями. Кажется, это был кто-то из деревенских, но сейчас Василий не различал лица — все его противники были безлики. Они убили Михаила, они изуродовали труп его матери. И хотя настоящие убийцы брата погибли, для Василия они все были виновны, все, кто обитал на этой проклятой мельнице.
Вновь запертая дверь. Ее Василий выбил ударом ноги. Он ворвался в горницу и замер.
Перед ним был сам мельник — тощий мужичишка в замусоленном пиджаке поверх некогда зеленой рубахи. Он стоял неподвижно, без оружия, словно отлично зная, какая участь его ждет, и ничуть не противясь тому, что было неизбежно.
— Что ж, вижу, яблоко от яблони недалеко падает, — зло протянул он, глядя на Василия. Тот вскинул револьвер с надеждой, что в барабане еще остались заряды. Теперь он за все отплатит этому гаду, за унижение матери, когда она в голодную зиму выпрашивали муку у этого мироеда, а потом отец все лето бесплатно батрачил, отрабатывая долг, за убитого брата, за мать…
— Пожалуйста, не стреляйте!
Василий на мгновение опустил взгляд. У ног мельника на полу сидела девочка лет пяти. Дочь мельника. Как ее звали, Анюта или Анастасия?.. Раньше Василий видел ее пару раз у реки, и только. Но сейчас…
Сейчас на глаза девочки навернулись слезы, и, обнимая ноги отца, она просила, молила.
— Пожалуйста, не стреляйте!
Рука Василия дрогнула. Он опустил пистолет. Вся его ярость, ненависть рядом улетучились, когда он услышал этот детский голосок. И только сейчас он подумал о тех двух, через чьи тела он с легкостью перешагнул, чтобы сюда добраться.
— Стреляй, гнида, — прошипел мельник, но Василий его не слышал. В душе у него что-то перевернулось, и тут, совершенно неожиданно ему на плечо легла чья-то рука, а потом Григорий Арсеньевич прошептал ему на ухо.
— Успокойся, парень… Отдай-ка эту штуку… — и он с легкостью вывернул револьвер из руки Василия. — В безоружного стрелять грех, а свое он получит. Но по закону. Мы будем судить его по закону военного времени, и он за все ответит.
Но в данный момент единственным ответом мельника был плевок, однако комиссар сделал вид, что ничего не заметил, вместо этого он обратился к девочке.
— Пожалуйста, дорогая, отойди. А ты… — перевел он взгляд на мельника, — ты арестован именем Советской республики и предстанешь перед революционным судом, но прежде… — тут Григорий Арсеньевич, как-то нехорошо прищурившись, приблизился к мельнику. — Но прежде ты должен будешь ответить мне на некоторые вопросы, и не советую упираться, — он улыбнулся еще шире, а потом вновь посмотрел на девочку. — Эй, ребята, уберите эту девчушку, мне нужно поговорить с ее папочкой с глазу на глаз…
Когда девочку увели, он продолжал:
— Видишь, как вышло… Я-то всего хотел тебе пару вопросов задать, а ты стал хамить, мертвецами кидаться… А я этого не люблю, и тем не менее, прежде чем мы начнем разбор всех твоих художеств, скажи, кто был в деревне ночью…
— Кто был… кто был… — передразнивая комиссара, повторил мельник. — Красные были, и ты сам это отлично знаешь, так что мог бы меня и не спрашивать, товарищ… хотя, какой ты товарищ! Бать… — но он недоговорил. Григорий Арсеньевич несколько раз надавил на курок, пулю за пулей всаживая в мельника, а потом, повернувшись к ошеломленному Василию, пояснил. — Врать нехорошо, так что я, именем революции, приговорил его к расстрелу и привел приговор в исполнение…
Но в наши дни молчи, неверящий поэт,
И не осмеивай их чистых заблуждений…
С. Надсон. «Быть может»
Южные моря встретили путешественников пронизывающим, ледяным ветром. Однако Василия это ничуть не смущало. Он предпочитал больше времени проводить на корме лодки. Стоял, держась за леера и наблюдая за пенным следом.
На немецкую лодку VII–C они пересели в Бразилии в одном из крошечных приморских городков, из тех, что и на карту не нанесены. Удобства трансокеанского лайнера остались в прошлом, и теперь приходилось ютиться в крошечных коморках. Делать было абсолютно нечего. Единственное помещение, где можно было с комфортом расположиться, — кают-компания была забита оборудованием профессора. Он проводил там дни и ночи, колдуя над своими записями и приборами. Комиссар большую часть суток спала, так, словно решила отоспаться на всю оставшуюся жизнь. Просыпалась она только для принятия пищи, оправления нужды и краткой, получасовой послеобеденной прогулки. Катерине приходилось придерживаться того же распорядка, хотя он ее явно тяготил. И если комиссар, округлившись дальше некуда, к концу плавания напоминала бочку, то девушка, наоборот, приобрела плавность форм. Болезненная худоба ушла и, несмотря на то что большую часть суток она проводила в замкнутом помещении, на щеках ее появился завидный румянец. Немецкого консультанта видно почти не было, он все больше вился или возле профессора, или в радиорубке, ведя переговоры с начальством, в частности, с Альфредом Ритшером, находившемся на Базе-211 — месте крайне секретном, о точном месторасположении которого знали лишь самые верхи советского командования.