«Неужели суки уже доложили? — пронеслось в голове у Василия. — Только ведь Валерий Федорович… Ну, каков подлец! Какая шельма! Часа не прошло, а он уже все доложил, гадина».
— Я только… — начал было Василий, но Шлиман не дал ему договорить, лишь отечески похлопал по плечу.
— Правильно ты поступил. Мы к этой дамочке уже присмотрелись. Только в следующий раз действуй по инстанциям, как положено. У нас, знаешь ли, бюрократия. Порой простая бумажка жизнь человека перевесить может. Я-то знаю, что ты на пользу дела все обернуть пытаешься, только там, куда я тебя оправляю, меня не будет. И товарищей твоих не будет, а отчитываться ты потом будешь перед чрезвычайкой, это как пить дать. Так что я и не послать тебя не могу, и посылаю, словно от сердца любимое дитя отрываю.
Он знаком пригласил Василия следовать за собой. Подойдя к двери, которая вела в «комнату отдыха» — личные апартаменты начальника Третьего Особого, Гессель Исаакович распахнул ее, приглашая Василия заходить.
Василий шагнул вперед и обмер. За столом у окна, по-барски развалившись, восседал… батька Григорий собственной персоной. Спокойно так сидел себе в комнате отдыха начальника Третьего Особого отделения ГУГБ и, как всегда, курил тонкую голландскую сигарилью, придерживая мизинцем резной мундштук из кости мамонта. Как обычно, холеный, длинные прямые напомаженные волосы седым каскадом спадают на плечи, аккуратно подстриженные чапаевские усы, костюм как будто только что из Парижа, шелковый галстук, туго стянувший воротник безупречно белой манишки. Уж кого-кого, а батьку Григория, то бишь барона Григория Арсеньевича Фредерикса, Василий не ожидал увидеть. Тем более тут — в оплоте борьбы с контрреволюцией. А перед ним на стуле сидела утренняя знакомая Василия, Катерина Ганская из камеры приговоренных. При этом Григорий Арсеньевич мило беседовал с девушкой, а она щебетала, рассказывая ему о чем-то.
— Амулетик-то отдай, — попросил Гессель Исаакович, выставив открытую ладонь.
Василий машинально вынул из кармана гимнастерки амулет и не глядя вложил его в руку Шлимана. Нет, его смутило, конечно, не присутствие девушки, а вот батька Григорий… Ведь последний раз, когда виделись… Василий на мгновение закрыл глаза, и перед ним предстала ужасная и в то же время отложившаяся в памяти до мельчайшей подробности картина: обнаженный, стройный, как Аполлон, батька Григорий, тело которого покрыто уродливыми закорючками древнего, давно забытого языка. Вот он легко, словно играючи, поднимается с ложа. Его длинные седые волосы, затянутые в хвост на затылке, развеваются на ветру. Глаза сверкают. Вот он вынимает из ножен два клинка — шашки, выкованные для него специально, с круглыми металлическими шарами вместе рукоятей. А потом начинает вращать ими над головой. Буквы-закорючки на его теле вспыхивают, начинают светиться странными, потусторонними огнями. Он делает шаг вперед, а потом, запрокинув голову, начинает выть, и нету в этом звуке ничего человеческого, только звериная злоба, отчаянье хищника, загнанного в угол. Постепенно завывания набирают силу, слоги складываются в слова, слова во фразы, фразы — в предложения древнего, давно забытого языка — языка колдовства и магии…
Василий открыл глаза. Нет, ему ничего не пригрезилось. Живой Григорий Арсеньевич сидел перед ним за столом. И самое удивительное, совершенно очевидно, что был он не арестован, а сам вел допрос Катерины, словно один из следователей.
— …И тогда он подарил мне амулет, — закончила девушка свой рассказ, по всей видимости, повторяя историю, которую Василий уже слышал поутру.
— Вот этот? — Шлиман показал ей подвеску.
— Да, — робко кивнула она, забирая ее из рук Гесселя Исааковича.
— И вы уж, Катерина, извините нашего сотрудника, что он у вас амулетик забрал. Он парень молодой, горячий…
Девушка сжалась, словно ожидая удара. Видно было, как она нервничает, не понимая, что происходит, не знает, как себя вести. Еще несколько часов назад она ждала, когда конвоир выкрикнет ее фамилию и она как враг народа отправится в никуда, попадет в жернова машины правосудия. А теперь… Неужели амулет и в самом деле был счастливым? Неужели в последний момент… Нет, она даже не смела надеяться. Да и зачем ей жизнь после того, что испытала она в застенках ГУГБ?
— Не стоит вам на наших ребят сильно сердиться… — отеческим тоном продолжал Шлиман.
Словно не слыша его слов, Катерина повернулась так, чтобы он увидел затекший глаз и царапины.
— Вы меня уже к расстрелу приговорили, семью мою сгубили, ироды. Мне терять нечего, так что я вам всю правду в глаза скажу. Все вы тут подонки! Насильники, изуверы…
— Ну, это вы, дамочка, перегнули, — усмехнулся батька Григорий. — Знаю, в этом учреждении к людям относятся без должного понимания и уважения, но со мной вы можете быть повежливей, и на меня сердиться вам вовсе не надобно, поскольку я к данной организации никакого отношения не имею.
— Вы вообще за словами-то следите, гражданка, — нахмурившись, поспешно произнес Гессель Исаакович, словно спеша вставить свое слово. Василию даже показалось, что начальник Третьего Особого потому выпалил слова свои скороговоркой, что боялся перебить батьку Григория. — В общем, я дельце-то ваше пока придержу. А вы лучше подумайте, что для вас лучше будет. С нами сотрудничать или и в самом деле как врага народа… — тут он тяжело вздохнул. — В общем, вы пока с Григорием Арсеньевичем беседуйте… Только запомните хорошенько, наша власть никогда не ошибается. И если уж вас осудили, то есть за что…
— Да, Василий, ты подходи, присаживайся, — позвал батька Григорий. — Не робей. Давно не виделись, — и, привстав, протянул Василию руку. Тот, все еще ошеломленный неожиданной встречей, машинально пожал ее и только потом понял, что допустил ошибку. Что бы в мире ни изменилось, а барон Фредерикс никак не мог быть ему товарищем.
Тем временем батька Григорий вновь обратился к Катерине:
— Не позволите ли полюбопытствовать, — попросил он. Девушка, все еще трепеща, протянула ему амулет.
Григорий Арсеньевич выудил из глубин своего роскошного белого в тонкую черную полоску пиджака большую лупу и стал внимательно изучать медальон.
— Интересная гравировочка, — продолжал он, бормоча себе под нос. Судя по всему, сработано где-то в Полинезии, лет этак двести-триста назад, только вот металлов таких я там не встречал. Редкий сплав… — в этот миг лицо его стало сосредоточенным, взгляд внимательным, как тогда.
И невзирая на то, что сейчас ситуация была самая неподходящая, Василий в один миг мысленно перенесся на десять лет назад, в таежные дебри бескрайней Сибири…
Цепи грозных гор, лес, а иногда
Странные вдали чьи-то города,
И не раз из них в тишине ночной
В лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы.
Но трусливых душ не было меж нас,