Но тут урманин, найдя, кажется, путь к спасению, отбросил и бесполезный обломок меча, и щит, и, зверем оскалившись, бросился вперед, вцепившись в сотника, стаскивая его с седла и не давая возможности размахнуться и нанести последний и завершающий удар топором. Бой стал походить на борьбу, в которой Овсеню трудно было бы с великаном тягаться, несмотря на всю свою природную силу, потому что он не на земле стоял, а стремена никак не могли служить надежной опорой. Хотя уступать сотник тоже не хотел и ухватил великана за рог шлема, стараясь запрокинуть ему голову. Топор, однако, в таком положении поднять было невозможно. И неизвестно, чем бы схватка закончилась, не случись непредвиденное. Из-под брюха Улича, невидимая до этого никем, молнией выскочила вдруг давешняя встречная волкодлачка и вцепилась острыми волчьими зубами великану в незащищенный кольчугой пах.
Попала, видимо, в болезненное место. Урманин взвыл на удивление всем тонким кошачьим голосом и отпустил сотника, стремясь схватить обеими руками волкодлачку, но сотник опередил его, не отбросив, а просто выронив топор, одним движением повода повернув Улича, чтобы тот плечом сдвинул с места урманина и не дал ему наклониться, сам выхватил из сапога длинный нож и по самую рукоятку всадил его великану в глаз. Тот, замерев на мгновение в неподвижности, потом упал, откинувшись на спину, и умер без звука, так и оставив на лице застывшее выражение звериного оскала. Дикий зверь и умер диким зверем… Лохматым, длинноволосым… Другой зверь, гораздо меньший размерами, по цвету серый с легкой рыжиной, отпустил свою жертву только тогда, когда она перестала шевелиться.
– Искать раненых. Допросить… – сразу распорядился Овсень, сожалея, что сразу не дал такую команду. – Кто напал? Как ярла зовут? Где пленники? Куда пленников отправили? Где драккар, на котором хотели плыть эти… Драккары даже, потому что на одном они не поместятся… Быстрее, пока живы еще…
Сотник спрыгнул с седла и чуть не наступил на волкодлачку, которая убежать не спешила. Овсень присел и посмотрел зверю в глаза, и увидел в них такую же невыносимую тоску, какую испытывал сам. Но было в этом желтом взгляде и еще что-то, неуловимо знакомое, что-то говорящее о теплом и добром, никакого отношения к происходящему на поляне у дороги не имеющему, и это теплое и доброе проникало сотнику прямо в грудь.
– Иди-ка ко мне… – тихо сказал сотник, снял кольчужную рукавицу и начал с нежностью гладить волкодлачку по голове и шее.
А она, прижав чуткие уши к затылку, протянула острую морду и стала лизать сотника в бородатую щеку, в нос, в глаза. Вои смотрели на это с изумлением. Никто из них про такое даже не слышал. Ну, ладно, случается, что человек волка приручает. Этим не удивишь… Однако даже прирученный волк не бывает излишне ласковым с хозяином. Но приручить волкодлака, оборотня… Даже от мысли такой воев жуть охватывала, потому что говорили о волкодлаках хорошего мало, но много плохого, и вообще, волкодлак – это колдовство, в какой бы форме оно ни проявлялось. А люди перед колдовством всегда трепещут и чувствуют свое бессилие.
– Какая у тебя шерсть шелковая… – продолжал Овсень тихо, с воркованием. – У моих дочерей волосы такими были… Ты со мной пойдешь… Со мной будет лучше, чем в лесу…
Он выпрямился и грозно посмотрел на воев сотни.
– Кто волкодлачку обидит, сам порублю… – не сказал, а прорычал по-волчьи и поднял в подтверждение свой топор.
И это окружающих тоже удивило. Никто раньше не видел своего всегда спокойного сотника таким грозным. Он даже виновным в чем-то никогда так не угрожал. Вот что горе горькое, горой навалившееся, с человеком делает!..
Но гроза с глаз сотника сошла сразу, как только он услышал:
– Велемир… Стрела в груди… Со спины вышла…
Велемира медленно, стараясь не растрясти, везли на плаще между двух лосей к сотнику. Должно быть, десятник сам попросил, потому что позвать сотника к раненому было проще, но Велемир боялся не дождаться, поскольку толк в ранах имел и сам свое состояние осознавал. По крайней мере мог отличить смертельное ранение от просто тяжелого, но жизни не угрожающего. И потому торопился. Кто-то из урман выпустил все же стрелу, и стрела попала точно в грудь молодому десятнику, рядом с сердцем, хотя сердце, судя по тому, что не убила сразу, не задела. Стрелу уже сломали и вытащили, и кровь, как обычно бывает в таких случаях, обильно лилась из раны и со спины, и из груди. Овсень хорошо знал по опыту, что с такими ранениями не живут, и это было для него еще одним ударом, потому что к молодому десятнику он всей душой привязался и даже собирался отдать за него свою старшую дочь.
– Положите его сюда… – показал Овсень со вздохом, и в голосе его звучала отеческая заботливость. – Осторожно опускайте, осторожнее…
Велемир еще был в ясном уме и смотрел на сотника красными болезненными глазами, сильно жмурился, словно солнечный свет мешал ему.
– Как же так… – только и нашел Овсень, что сказать, глядя в эти глаза.
А что еще можно сказать умирающему. Вот запретил он стрельцам подходить близко к сече, так и на расстоянии смерть свой выбор сделала. Протянула костлявую руку, и стрела полетела туда, где ударила больнее всего.
Велемир тоже что-то силился сказать, но на губах выступила розовая пена и слова залила.
Внезапно волчица скользнула между ног воев к десятнику, склонила голову и стала слизывать кровь с его груди. Крови текло много, и волкодлачка только раз обернулась, посмотрев на Овсеня, словно его призывая. Волчий взгляд оказался красноречивым и много говорящим, словно желтыми глазами мысли были посланы. И цвет глаз что-то напоминал.
Овсень понял и вспомнил…
Желтые глаза…
Желтый камень…
Нужно спешить…
– Да будет рассвет без тумана, – говорил вечером хозяин причала. – Да будут попутными вам Стрибожьи внуки. Да будет путь ваш без врагов…
Рассвет так и пришел без тумана, как просил у Сварога Вакора, и еще более ветреный, чем ветреным был вечер. Стрибожьи внуки направлялись как раз в нужную сторону. Что касается врагов в пути, то это еще предстояло выяснить, но выясниться это могло не сразу, поскольку путь домой был долог и труден, и разных врагов можно было встретить множество, и в разных местах, и каждый из них мог преследовать свою цель. Но к встрече с врагами мореплаватели были всегда готовы, и это смущало их мало.
Собрались быстро и даже не стали разводить на берегу костер, чтобы сварить свежую похлебку – только доели остатки вечерней, но и доедали, учитывая желание сэкономить время, холодную, потому что разведение костра занимало много времени, а рыбная холодная похлебка, может быть, и вкуснее горячей, хотя и не согревает, как горячая. Но в летнее утро, известное дело, весла согреют быстрее любой похлебки. Воины при этом, как дети, радовались своим деревянным ложкам и готовы были благодарить хозяина причала, появись он там вовремя. А уж кованая ложка дварфа Хаствита стала вообще в глазах странников чуть ли не реликвией. На малорослого кузнеца поглядывали с откровенной завистью, как на обладателя несметного богатства.