Костерок вгрызался в комель елки, изредка раскусывая смолистые сучки и выбрасывая вверх, в стылое черное небо, россыпь искр. Они взлетали и путались в хитром плетении узора ночи, и без того богато украшенном звездами... Ичивари сидел и слушал сумрак. Ощущал себя такой же искоркой. Вся его жизнь для великого леса - один миг. Но попади искра на сухой мох... и пойдет гудеть неутолимой жаждой верховой пожар, в неуемности которого скрывается самый свирепый из темных духов. Неукротимый, безумный, могучий... Странно ощущать в себе столь опасную раздвоенность судьбы искры. Страшно быть и сыном леса, и врагом его.
Ичивари встряхнулся, освобождаясь от воспоминаний, и пошел быстрее. Сейчас лето, три дня кряду лил дождь, никакая искра не опасна лесу. Даже костер - не угроза. Между тем, чтобы развести огонь, необходимо настругать щепы. Он привык к такому способу, обычному для бледных. Но его нож теперь у бешеной девчонки. Значит, не будет костра. Рыбу придется есть сырой? Но как её разделать без ножа? Он дважды ничтожный, он - погасшая искра, позор рода... Упустил в лесу бледную!
- Ей же хуже! - вслух утешил себя Ичивари. - К ночи так заплутает и набегается - сама меня станет звать! Тогда и послушаем, как она умеет извиняться и умолять.
Представить синеглазую умоляющей оказалось сложно. Не удавалось подобрать для её голоса нужного тона, да и годных слов... Прочее не являлось перед внутренним взором, не шло к её лицу жалкое и просительное выражение. Если толком припомнить первые мгновения встречи... И тогда не страх был в глазах, скорее удивление и растерянность. Если бы он внимательнее глядел, задумался бы... И позже она просила странно. Словно бы не вполне честно. Или он уже вовсе запутался в сомнениях? Дед прав: поселок меняет всех, живущих в ограде стен. Обманывает и дает видеть не то, что есть истина, но лишь поверхность явления, самое первое впечатление. Приучает к беспечности. Он, сын вождя, не осмотрелся и не пытался вести себя, как подобает в лесу. Хотя всякое знакомство - сродни выслеживанию зверя. Обнаружить, рассмотреть, оценить, обдумать все и лишь затем решать, выходить навстречу или обходить стороной... Дед много раз убеждал: очень важно сначала думать, а уж потом - совершать все остальное. И тяжело вздыхал, хмурясь и пряча улыбку. Он ведь однажды признался, что и сам по молодости много думать не любил. Полагал это занятие уделом неуверенных в себе... Ичивари пожал плечами. По крайней мере, он пробует думать теперь.
Как же все началось-то? Девушка была мила, он спрыгнул с коня и пошел по полю, твердо помня, как радовались в поселке любому, даже самому малому и случайному, вниманию с его стороны. Так радовались, что лишний раз смотреть ни на кого и не хотелось. А ну как крик поднимут и начнут бусы требовать? Отец узнает и такое начнется... Отец ведь сразу скажет то, что повторяет в отношении бледных всегда: у них нет души. И воин огня Утери был с отцом заодно. Даже жестче наставлял: бледные мертвы всегда, они лишь тела, ходящие и говорящие подобно людям. Разозлили - убей. Расстроили - накажи, ты в своем праве, сын леса.
Ичивари сокрушенно вздохнул. Он уехал из дома, надышался лесными ароматами свободы и дикости... с ума сошел от полноты самостоятельности, так бы сказал дед, и в этом нет сомнений, даже его голос почти удается расслышать, огорченный и совсем тихий. Если дед полагает сделанное ошибкой, он никогда не поднимает крика. И на сей раз вразумлял бы очень, очень неспешным шуршащим шепотом. Лишь бы вовсе не отвернулся и не замолчал, отказываясь общаться! Он-то иначе учил оценивать людей. Говорил: только сердце может ответить, есть ли полная душа у чужого. Сердце, а не глаза. Цвет кожи не наделяет душой и не отнимает её.
- Так что ж мне, спасать эту полукровку? - почти жалобно уточнил Ичивари вслух, хотя дед никак не мог услышать. - Пусть сама выпутывается! Она меня разозлила...
Лес молчал, даже ветерок унялся и не играл с листвой, не перебирал травинки. И дед молчал, отвернувшись. Не устраивали деда оправдания. Не было в них взрослого разума, достойной мужчины откровенности и даже безжалостности к своим слабостям. Не было мужества в признании своих дел и мыслей.
- Ладно, буду спасать... Но сперва окунусь, - предупредил Ичивари незримого деда.
Жаловаться на то, что кожа зудит невыносимо, он, конечно же, не стал. Истинный махиг стерпит любую боль. Это неизменно... Хоть в чем-то отец и дед едины.
Озеро блеснуло впереди жидким серебром бликов. Зуд сделался сразу куда сильнее, терпеть его у самой воды вдвойне тягостно. Ичивари запретил себе ускорять шаг, стал без спешки расплетать тонкие косички волос, удерживающие два пера, несколько бусин-амулетов и пестрый, сложно узорно прокрашенный, ремешок. Убрал все в сумку при седле. Снял пояс с ножнами. Серебро воды так и лезло в глаза, так и манило, ехидно подмигивая. Ручеёк бежал у самых ног, спешил к берегу и зудел назойливым комариным голоском: поторопись, никто не увидит, можно, уступи слабости... Ичивари решительно отстранил ладонью звук и то незримое, что прельщало, прячась в тенях и усиливая зуд кожи. Темного духа лихорадки, нетерпимца, породителя жажды. Ему нельзя потакать и в малом. Кажется, утром именно этот дух толкнул полукровку под локоть, вынудил выпрямиться и тряхнуть волосами, обращая на себя внимание сына вождя... Найдя виновника своих поступков и мыслей, Ичивари успокоился. Борьба с духом жажды трудна, он уступил утром, но не сделал ничего непоправимого. Он еще не погасшая искра, а полукровка, получается, вовсе уж не при чем. Сбежать ей помог светлый дух утоления и вразумления, когда он, Ичивари, смог преодолеть влияние зла.
Найдя подходящего врага и сочтя себя победителем, Ичивари улыбнулся и без спешки сложил вещи на плоском большом камне. Расседлал коня, освободив широкий ремень и сняв со спины пегого шкуру ягуара. И пошел, наконец-то, в воду. Следовало нырнуть, отплыть подальше от берега и попробовать выгнать в мелкий затон хоть одну достойную внимания рыбину, крупную и вкусную. Многие нынешние махиги не могут удержать скользкую чешую в пальцах. Забыли и это умение, прежде ведомое каждому. Но он-то слушал стариков, позже много раз перечитывал записи, сделанные бледным пожилым писарем. И пробовал повторить, пока не усвоил уроков...
Вода приняла, как родного, обняла прохладой, погладила кожу ног вьющимися нитями текучей донной травы... Укрыла с головой. Из-под воды высокое солнце казалось сияющим, окруженным острыми длинными лучами, золотисто-лиственным... Его круг пульсировал в волнах, то растягивался, то сжимался, то удалялся, то приближался. Вода играла с огненным светом, два самых сильных духа жили в единении и гармонии - и это было красиво и неповторимо...
Ичивари появился из зеленоватой подводной тени без плеска, нащупал дно, нашарил ногами опору, чуть шевеля руками и оглядывая берег. Теперь он уже твердо стоял, серебро бликов текло у самых плеч, волночки бережно гладили спину и играли распущенными волосами, довольно длинными, прикрывающими лопатки. Огромные секвойи держали на своих кронах синий свод дня, сходясь ветвями в зените. Лес дышал покоем...
А совсем рядом, в двух метрах, крутилось и клубилось такое, что и вздохнуть-то никак нельзя. Ичивари не осмелился даже повернуть голову, кожей опознав угрозу. Клубок линяющих змей. Большой, пребывающий в постоянном движении сгусток ядовитой злости и болезненного раздражения. Выныривая, он не заметил змей - помешала плывущая по воде трава. Стоп. Откуда на воде - трава? Ичивари проследил краем глаза дорожку из свежесорванных сочных пучков зелени, растрепанных течением ручейка, толкущихся у берега лениво и неорганизованно. Махиг, на миг забыв о змеях, все же повернул голову, не веря себе.