Валентина из ФСБ? Чего-чего, а вот такого поворота событий я не ожидал.
— Но она же посвященная? Она сама говорила, что совершила паломничество к святыням Древних.
— И почему при этом она не может служить в ФСБ?
— Но…
— Она — высокооплачиваемый чистильщик — убийца, который убирает тех, кто не нравится нашему правительству. Раз и у вас сердечный приступ, а потом инфаркт, инсульт или что-то вроде того. Очень удобно. Как говорится, творение Искусства на службе у государства.
— Но я всегда считал, что мы…
— …далеки от народа? — закончил за меня фразу Викториан. — Может, так когда-то и было. Но, знаешь ли, последнее время я прихожу к выводу, что мы и есть суть народа. Раньше я часами спорил с Александром Сергеевичем о том, что такое человеческая мораль и нравственные ценности и зачем они нужны. Тогда я считал, что нам, посвященным, все это чуждо, что мы живем по совершенно иным законам… Но в последнее время, после создания «свободного общества», я постепенно пришел к иному мнению. Мы — люди Искусства — всего лишь не врем сами себе и другим. Мы убиваем, не ценим человеческие жизни… Но куда хуже те, кто правит страной, кто отправляет мальчишек на смерть в Чечню… Те генералы говорили с трибуны красивые слова о Родине, единстве России, а сами тряслись за свои кошельки, наполнявшиеся из нефтяной грубы… Да что говорить, если чиновник, заработавший миллионы на торговле оружием и погубивший сотни людей суда, считается народным героем, а парня, изнасиловавшего и убившего девушку, сажают пожизненно в тюрьму. Но ведь если говорить по справедливости: парень загубил одну жизнь, а сколько жизней погубили кремлевские толстосумы? И выходит, что насильник — преступник, а тот, кто отобрал последние крохи у пенсионеров, ограбил страну, погубил тысячи — герой! И это называется человеческой моралью. По мне, так маньяк в тысячу раз честнее. Он занимает свою экологическую нишу, не прикидывается защитником народа. Но как назвать стражей порядка этой чудесной страны, которые, вместо того чтобы защищать свой мир от таких, как мы, сами грабят, убивают и насилуют? И все это называется высокоразвитым обществом, где стоящие у власти ежедневно грабят и убивают тех, кто стоит ниже их по социальной лестнице.
— Ну, не все так уж мрачно, — отмахнулся Тогот. — Если принять твою философию, то впору податься в новые ульяновы или в петлю лезть… Однако не станем отвлекаться. Мы собрались тут вовсе не для этого. Просто если Валентина подтвердит, что в дело замешаны официальные власти, дело примет совершенно иной оборот. Одно дело — война с «незаконными иммигрантами», другое — с официальными властями. Это может сильно осложнить нам всем жизнь. Тем более что если с отдельными людьми можно договориться, то с властью…
— По-моему, ты что-то недопонял! — взорвался Викториан. — Есть только одна власть — Власть Древних. Если что-то пойдет не так, нас всех… всех сметут с лица этой планеты, а потом заново, с нуля заселят ее какими-нибудь плоскочерепными уродами навроде вашего маркграфа… Или, если мы облажаемся, то сюда наползет всяких аморфов, и человечество просто исчезнет, растворится. Не будет его!!! И никто не вспомнит о нем! А все потому, что кому-то из нашего неподкупного и честного правительства не хватило пары миллионов для новой виллы, причем, прошу заметить, не в родной любимой стране, с которой они начали распродажу, а где-нибудь подальше… — Викториан замолчал, но глаза его по-прежнему пылали от ярости. Кулаки сжимались и разжимались.
Наступила долгая пауза. И тут неожиданно заговорил наш пленник. Хриплым, едва различимым голосом он произнес:
— Неужели все, что вы тут говорили про нашествие, правда?
— Нет, мы репетировали третий акт «Короля Лира», — в тон ему ответил Тогот.
* * *
А вечером мы ели шашлык.
Все обитатели лагеря, кроме часовых (порядок есть порядок), всего человек тридцать, расселись вокруг огромного пионерского костра. Светлана и Фатя угощали шашлыком. Вокруг звучали шутки, смех. По кругу пошло несколько бутылок кедровки. Стаканчиков не было, и пили прямо так, из горла.
Один из матросиков достал старую шестиструнку, и зазвучали с детства знакомые строчки Высоцкого и Визбора, Окуджавы и Городницкого, Дольского и Северного. И в какой-то миг мне стало казаться, что слова этих песен, столь непохожих друг на друга, складываются в единый ритм, начинают звучать как единое целое, как некое магическое заклинание, объединяющее совершенно разных, непохожих друг на друга существ… Чуть было не сказал «людей», но ведь были у костра и спутники маркграфа. Их людьми можно было назвать с большой натяжкой, а Тогот и аморф и вовсе не подходили под это определение. Но когда гитара пошла по кругу, кто-то из них, кажется, это был один из плосколобых герольдов, взял гитару и вплел свою нить в полотно колдовства этого вечера.
Когда же гитара добралась до меня, я тихо перебрал струны, задумавшись, а потом, вспомнив одно из сочинений юности, взял первый аккорд.
А весною в Ленинграде
Скучно, сыро и светло.
Все же это не мешает
Пить хорошее вино.
Наслаждаешься букетом
И не знаешь ничего,
И не думаешь об этом,
И не надо никого.
Летом все намного проще,
Летом жарко и светло.
Хлопнул полстакана водки,
И тебя уж повело.
Получается дешевле,
Много лучше и скорей.
И как будто бы и нету
Этих мерзких февралей.
А осеннюю порою
Начинается все вновь.
Хоть карман твой и с дырою,
А идешь искать любовь.
Все никак не получаешь,
Все никак не повезет.
А потом надоедает,
И берешь, что попадет…
И только уже поздно ночью, когда я лежал в кровати, зарывшись лицом в Фатину «гриву», она спросила:
— Ты спел ту песню, чтобы меня обидеть?
— Нет, — ответил я.
— А зачем?
— Я вспомнил то, что было давным-давно.
— И…
— Мне было грустно…
— По-моему, грустить тебе некогда.
— Для того чтобы грустить, время не нужно. Осень, она часто поселяется в душах людей, — я повернулся, устраиваясь чуть поудобнее. — Сегодня Викториан пытался прочесть нам лекцию о смысле жизни.
— И?
— Да прав он на все сто, только от этого никому не легче. И сделать ничего нельзя. Вот от этого мне и грустно.
И я уснул. В ту ночь мне снилось далекое прошлое: Северодвинск, суровое Белое море…
* * *
В старые времена, то есть во времена советской власти, если ты не был посвященным, скрытым от бдительного ока правительства покрывалом Искусства, тебе надлежало где-то работать… ну, если не работать, то хотя бы числиться, иначе у тебя могли возникнуть неприятности. Глазом не успеешь моргнуть, и в твоей трудовой книжке появится запись: тунеядец, а тебя самого в одночасье выселят на сто первый километр, а то и куда подальше. Поэтому мне, как и любому обыкновенному смертному, приходилось работать. Работу я мог выбрать себе сам, а посему мучился в НИИ — ящике с номером вместо названия. Мы проектировали подводные лодки, а посему нас периодически отправляли на Белое море, в Северодвинск…