Уортроп что-то промычал, склонившись над раной так низко, что едва не касался ее лицом, и заглядывая внутрь.
— Нет, — пробормотал он, качая головой, — здесь нет… А! Вот они! Все же миссис Браттон пропустила парочку. Видишь их, Уилл Генри? Наклонись пониже — видишь, вон там, под вторым ребром?
Я проследил взглядом за его пальцем и увидел. Они извивались и скручивались в гниющей массе внутри бессильного оскверненного тела Варнера: три личинки, исполняющие запутанный сложный танец на зараженном мясе. Их черные головки блестели, как отполированные бусинки.
— Не… прикасайтесь… ко… мне…
— Обрати внимание, Уилл Генри: мы близоруки в своем восприятии, осмыслении и понимании, — вздохнул Доктор. — Подумать только: простейшие личинки потребляют сырого мяса больше, чем львы, тигры и волки вместе взятые. Так, а это что такое?
Он метнулся мимо меня к подножию кровати. Я ошибался, думая, что капитан полностью раздет. Нет. На нем были сапоги. Кожа на них потрескалась, шнурки скатались в узлы. Доктор слегка надавил пальцем на воспаленную кожу прямо над правым сапогом, и Варнер тут же хрипло закричал от боли. Уортроп просунул руку между каблуком и матрасом, и одно только это движение заставило Капитана застыть в агонии.
— Ради бога, Уортроп, имейте хоть каплю милосердия!..
— Стопа воспалена, инфицирована, так же как и левая, я полагаю, — пробормотал монстролог, не обращая внимания на мольбы Варнера. — Поднеси лампу поближе, Уилл Генри. Стой здесь, у изножья кровати. Жаль, у меня нет острого ножа — я мог бы срезать его.
— Только не сапоги! Только не мои сапоги!
Уортроп ухватил гниющий сапог обеими руками и потянул изо всех сил. Интересно, подумал я, это те самые сапоги, которые спасли ему жизнь двадцать лет назад? Неужели он так и проносил их все это время в суеверном страхе? У Доктора вены вздулись на шее, так сильно приходилось тянуть сапог. Варнер выл и сыпал ругательствами, а потом разразился слезами.
Наконец сапог оторвался от ноги и буквально развалился в руках Уортропа. Вонь гнилого мяса окатила нас волной. Когда сапог был сдернут, вместе с ним отодралась кожа, и густой гной цвета болотной жижи хлынул на простыню.
Уортроп отступил с выражением отвращения и смятения на лице.
— Да будь они прокляты за это, — сказал он низким зловещим голосом.
— Наденьте его назад! — орал капитан. — Мне больно! Мне больно!
— Слишком поздно! — пробормотал Уортроп.
Он посмотрел на мое залитое слезами лицо.
— Инфекция распространилась внутрь костей, — прошептал он. — Ему осталось жить несколько часов, не более одного дня.
Он бросил рваный сапог на пол и вернулся к изголовью кровати. С огромной нежностью он приложил руку ко лбу исстрадавшегося старика и заглянул ему глубоко в глаза:
— Хезекия, Хезекия! Все очень плохо. Я сделаю все, что смогу, но…
— Я хочу только одного, — прошептал Варнер.
— Скажите мне, я сделаю все, что в моих силах.
Последним усилием воли — вот триумф человека над бесчеловечной судьбой — старик приподнял голову с подушки и прошептал Доктору в ухо:
— Убейте меня.
Доктор ничего не ответил. Он продолжал молчать, тихонько поглаживая старика по горячему лбу, потом медленно выпрямился и едва заметно кивнул. Он повернулся ко мне:
— Уилл Генри, подожди меня снаружи.
— Сна… снаружи? — заикаясь, переспросил я.
— Если увидишь, что старая карга шпионит в коридоре, дважды стукни в дверь.
Он снова повернулся к умирающему, уверенный, как всегда, что я в точности выполню его указания. Он подсунул одну руку под голову Варнера, а другой выдернул из-под нее подушку. Не оборачиваясь ко мне, он сказал глухим голосом:
— Делай, что велено, Уилл Генри.
Я поставил лампу на пол, и тень, упавшая на кровать, закрыла лицо Доктора и лицо умирающего — темный экран для темного дела. Так я и оставил их, прикрыв за собой дверь. Всей грудью вдохнул я воздух в коридоре и облокотился о стену между двух дверей — Варнера и его соседа, — медленно сполз на пол, обхватил колени руками и спрятал в них мокрое от слез лицо. За дверью соседа послышалось царапанье, и все тот же гортанный голос, который я уже слышал раньше, заговорил:
— Привет еще раз, малыш. Ты вернулся, чтобы проведать меня? Не смущайся. Я знаю, что ты здесь. Я чувствую твой запах. Подойди же, будь хорошим мальчиком и открой дверь. Мы можем поиграть. Я буду хорошо себя вести, я обещаю.
Я закрыл ладонями уши.
Я не знаю, сколько я так просидел в злосчастном коридоре. Так же, вероятно, томился и экипаж «Феронии» когда-то… Время идет иначе в таких местах, как санаторий «Мотли Хилл». Час за день, ночь — за год. Какое успокоение можно найти в том, что ночь сменяет день в местах, подобных этим, когда один день неизменно похож на другой? Какое значение имеет час, когда этот час ничем не отличим от другого? Наступает новый день, сменяют друг друга времена года, и год за годом проходят и выстраиваются в двадцать лет. Ах, Хезекия, неудивительно, что ты помнишь свое последнее плавание с такой ясностью. Все твои последующие годы ты не видел ничего, кроме потолка над головой, и измерял время лишь жужжаньем мух на окне.
Каким глупцом чувствовал я себя теперь за то, что осуждал Доктора, когда тот убил Эразмуса Грея. Случай Хезекии Варнера полностью опровергал утверждение, что «там, где есть жизнь, есть надежда». У него оставалась жизнь, но надежда? Его судьба ничем не отличалась от судьбы несчастных девственниц, брошенных в яму на съедение Антропофагам. Что может быть страшнее, чем знать, что ты — живой труп? Без сомнения, Эразмус умолял бы Уортропа, как Варнер: «Убейте меня!» И, без сомнения, как Доктор и говорил, поблагодарил бы его за то, что он сделал.
Я даже удивился, когда Доктор наконец открыл дверь. Его длинная тень упала на пол и на противоположную стену. Он опустился рядом со мной и принял ту же самую позу усталого смирения и прижал кулаки к глазам, вокруг которых залегли черные тени.
— Я не могу сделать этого, Уилл Генри.
Он рассмеялся и добавил:
— Не знаю даже, что это — триумф воли или поражение. Возможно, и то, и другое. Видишь, почему я предпочитаю морали науку? Что есть, то есть. Что возможно будет, то возможно будет. Ему позволили лежать в этой постели, не двигаясь, пока под тяжестью его собственного тела у него не образовались язвы, они воспалились, и мухи стали откладывать в них личинки, а теперь эта инфекция дошла до костей. Он приговорен, Уилл Генри, надежды на выздоровление нет.
— Тогда почему вы не можете?… — прошептал я.
— Потому что я не понимаю, что движет мной. Я сам себе не доверяю. Я не знаю, чьи руки держали бы подушку — его… или мои.
Он резко поднялся и подтолкнул меня тоже вставать.