– Даю, – серьезно ответил Антуан, по тону старой дамы догадавшийся, что речь пойдет о чем-то очень серьезном.
Он не подумал скрывать свое удавление, когда она пересказала ему все, предшествующее рождению Эдуарда.
Многое стало теперь ему понятным, начиная с непреклонного отношения мадам Бланшар к женитьбе сына. Теперь она должна испытывать облегчение оттого, что тот, кто ничего для нее не значил, удалился навсегда. Семейное состояние перейдет теперь целиком ее настоящему сыну, и только ему одному...
– Почему до сих пор вы ничего никогда не говорили? – спросил он наконец.
– Жизнь моего сына шла по плану, который казался мне хорошим, спокойным и взвешенным. Ни за что на свете я не согласилась бы внести в него волнения и огорчения.
– Я думаю, вы могли бы принести ему радость. Мне приходилось встречаться с вашей кузиной Аделаидой. Всегда я видел в ней женщину жесткую, холодную, тщеславную, заботившуюся только о своем общественном положении и о воспитании детей. Эдуард ее разочаровал. Она его отбросила, но я не думаю, что он от этого очень страдал. Чувство, которое он питал к ней, было лишено тепла, в то время как – в жизни иногда все очень странно складывается – он очень любил отца. Я думаю, что знакомство с вами было бы для него радостью. Теперь мадам Бланшар не придется о нем заботиться. Его существование перестало мешать ей...
– Его существование, несомненно, но моя смерть, если я уйду раньше нее, может перевернуть всю жизнь этой эгоистки. В моем завещании, находящемся у нотариуса, я все свое имущество оставила Эдуарду, вместе с необходимыми объяснениями...
Появление Орхидеи положило конец беседе. Антуан поднялся и пошел к ней навстречу, думая, что хорошо было бы написать ее портрет. На ней было белое, почти по-монашески строгое платье, делавшее ее похожей на огромную лилию... или на призрак. Зная, что в Китае белый цвет – цвет траура, художник ничего не сказал, а просто взял руку молодой женщины и поднес ее к губам. Она поблагодарила его за этот жест слабой грустной улыбкой. Затем спросила:
– Человек, у которого вы меня похитили там внизу, конечно, журналист? Я не люблю этих людей, они пишут, не знаю что, и я их боюсь.
– Вам нечего бояться Робера Лартига. Он – друг и не будет вам досаждать. Он попытается даже помешать своим коллегам надоедать вам, хотя я не уверен, что это ему удастся. Многие журналисты обладают толстой кожей. Если хотите, я дам вам совет: вам следует на время уехать из Парижа.
– Полиция, наверно, не позволит.
– Если я объясню, они согласятся. Все зависит от места, куда вы поедете. Я думал о Марселе...
– Я устала говорить ей об этом, – прервала его генеральша. – Я хотела бы отвезти ее к себе в свой дом на Поркеролле, например. Я хотела бы, чтобы она наконец смогла себя чувствовать у меня, как дома, как чувствовал бы себя ее супруг.
Голос ее вдруг задрожал, и, достав носовой платок, она стала усердно промокать нос, что помогло ей остановить поток слез. Орхидея села рядом и взяла ее руки в свои:
– Я хочу, чтобы вы знали, что я не неблагодарная и хотела бы жить рядом с вами, как полагается невестке моей расы, чтобы окружать вас заботой и служить вам...
– Служить?.. Я не люблю это слово, Орхидея.
– Вы знаете наши обычаи, и вам известно, что слово служить может означать просто-напросто проявление расположения, привязанности, внимания, когда долг и чувства находятся в согласии. Однако я не вправе согласиться на тихую жизнь, которую вы мне предлагаете, так как моя душа не найдет в ней мира... Мне остается выполнить две задачи, прежде чем я буду думать о себе.
– Какие? – спросил Антуан.
– Во-первых, узнать, кто убил моего мужа, и отомстить за него...
– Я хочу вас тут же остановить, Орхидея. Это не ваша забота, а полиции. Она этим и занимается, и вы можете положиться на комиссара Ланжевена. Он умелый полицейский, и никогда не упускает добычу. Что касается мести, то это должен осуществить палач, а не вы.
– Ваше правосудие не всегда к этому прибегает. Мое же не знает прощения. Когда убийца будет известен, он заплатит своей жизнью.
Она встала и, заложив руки в длинные рукава, подошла к окну взглянуть на улицу. Казалось, она убегала от настоящего и сливалась душой с далекой и беспощадной страной, где некогда появилась на свет.
– Какой ваш второй долг? – спросил Антуан.
– Вернуться к моей императрице и попытаться залечить в ее сердце рану, причиненную моим бегством. Боги отняли у меня мужа, которого я любила и за которым уехала сюда. Их веление ясно: я должна вернуться и молить о прощении.
– Вы уверены, что она простит вас? Цы Си безжалостна, жестока. Она может послать вас на смерть.
– Я знаю, будет так, как она решит. Смерть ничего не значит для меня. Признаюсь, я надеялась, что, если привезу ей очень важный предмет, который ей дорог, это умерит ее гнев, и она вспомнит, что я не переставала испытывать к ней уважение... и покорность. Только этого предмета у меня больше нет...
– Действительно, вчера он украшал кабинет комиссара... Не жалейте ни о чем! Думайте только о том, что Ланжевен мог арестовать вас за кражу...
Орхидея не ответила. Неловкость воцарилась между тремя людьми, но в это время подали завтрак, и разговор перешел на темы, не имеющие серьезных последствий. Мадам Лекур старалась получше узнать человека, с которым так плохо обошлась вначале и которого находила теперь более чем интересным. Эта новая симпатия смягчила немного разочарование, вызванное позицией Орхидеи. Агата надеялась привезти ее к себе, но жена ее сына мечтала лишь о том, чтобы вернуться к императрице, которая первым делом, вероятно, бросит ее в тюрьму. Она также открыла для себя, что несмотря на годы, проведенные в Китае, не может проникнуть в тайники маньчжурской души.
Когда подали кофе, Антуан спросил, нуждаются ли дамы в нем, может ли он быть чем-нибудь полезен. Орхидея устало улыбнулась и ответила, что нет.
– Лучшее, что вы могли бы сделать, – сказал художник, вставая, – это отдохнуть. Вы обе в этом очень нуждаетесь. Если завтра вы собираетесь пойти к нотариусу, то я мог бы вас сопровождать.
– Спасибо, Антуан, не нужно, я сама прекрасно могу к нему пойти, – сказала молодая женщина, протягивая ему руку, к которой Антуан склонился почти бессознательно. Перед ним была женщина императорской крови, решившая, видимо, восстановить между ними дистанцию. Глаза на ее гладком лице стали еще более узкими, а улыбка более закрытой... Однако, прежде чем удалиться, он не удержался от последнего совета:
– Не делайте ничего, о чем вы впоследствии будете жалеть. Подумайте прежде, чем устремляться в опасные авантюры! И очень прошу, обратитесь ко мне, если вам будет нужен друг!
– Я подумаю, спасибо, Антуан!
Дойдя до лестницы, художник почувствовал себя недовольным и даже обеспокоенным. Эта китаянка была намерена вслепую броситься на борьбу с людьми, которые, конечно, не колеблясь, могут ее уничтожить. Беседа, которая у него недавно состоялась с комиссаром Ланжевеном, была неутешительной. Полицейский не скрывал от него сомнений, касающихся смерти Эдуарда, и, если молодая женщина, будучи в Марселе, не могла убить Люсьена Муре, то это могло быть только делом рук сообщников... Ничто не говорило, по его мнению, о том, что бывшие члены организации «Красные фонарики», тайно помирившиеся, не были в сговоре.